Их было множество. Несколько сотен. Целое море. В большинстве совсем голых. Крест пылал у них над головами. Огненными и чёрными птицами метались над ними свет и тень.
У креста стоял человек в чёрном плаще. На лице – грубо намалёванная маска, на шапке – турьи рога. В руке – длинное копьё.
– Неофиты, где ваше обещание?!
Над головами людей поплыл большой, весь неровно, пятнами испещрённый красным лист пергамента.
Мужчина средних лет, очень похожий на того, седого, сожжённого сегодня, возможно, брат, взял лист в руки. Сказал уже знакомым голосом, тем самым, что призывал «забрать их»:
– Мы выдрали его из самого великого Евангелия, когда приносили жертву. И каждый оставил на нём каплю крови. Вот.
Он поднял большой палец левой руки. И за ним начали там-сям подниматься руки с оттопыренными пальцами. Десять… тридцать… сто… ещё и ещё.
– Он красный, – продолжал мужчина. – Кровь влечёт кровь. Зло не порождает добра, но гнев и зло. Напрасно стараются.
Рогатый поднял на копьё пергамент и поджёг его от креста.
– Гори, – хрипло произнес он. – Пепел – вместе. Кровь – вместе. Гнев – вместе.
Все молча смотрели, как кожа коробится в огне.
– Клянись, – велел рогатый, когда пепел осыпался на землю.
– Клянусь за всех, – провозгласил мужчина. – Клянусь в этом выжженном месте, клянусь на пепле похищенных и похороненных, что мы отдаём свою душу, помыслы, всех себя и детей наших Тебе, Чернобог. Научи нас быть стойкими, как Ты, научи нас побеждать, как Ты, научи нас не стонать даже тогда, когда вся кровь в наших жилах начнёт гореть от их железа, как сгорели эти капли. Именем Твоим отрекаемся от Бессильного, Его городов и даже Небесного Града, в которых, как и в сердцах слуг Его, как и в их городах, нет ни жалости, ни милосердия, в которых нет ничего святого, ничего человеческого. Он не дал нам ни капли света, ни искры надежды. Потому реки нашей крови, огонь нашей лютости мы отдадим, чтобы помочь Тебе свалить Его, Чернобог. Верь нам. Мы с Тобой до конца и в знак того приносим Тебе жертву.
Толпа чуть отошла от огня. Плечи Христа дрожали.
– Что с тобой? – шёпотом спросил Иуда.
– Какая гордость! Какое бедное быдло! Какое мужество! Какая… темень!..
Пред огненным крестом лежал на плоском камне некто, укрытый грубым полотном.
– Откройте, – приказал рогатый. – Развяжите ему хлебало.
Кто-то сорвал с лежащего покров. И тут Христос зажал ладонями рот, чтоб поневоле не вскрикнуть. На камне лежал генеральный комиссарий сыскной инквизиции. Большая грузная туша.
– Судил и судим будешь, – объявил рогатый. – Говори, что хотел ещё сказать, иначе будет поздно.
– Отпустите, – с клокотанием вырвалось из глотки инквизитора. – Видите, вы есть. Значит, нельзя утверждать, что мы ведём войну с невинными. Повсюду война за души, и в этой войне я – солдат. Пленных не убивают.
Белёсые волосы того, что присягал за всех, спутанными космами падали на шальные глаза. Лицо запало в щеках. Губы побелели так, что почти не отличались цветом от лица.
– Значит, и еретики – пленные солдаты? – Глаза его остекленели. – А что делают с ними? А уничтоженные деревни и города? А распаханные страны без людей? Чем виновны были пред тобой и Богом те, сожжённые сегодня? Тот старик с курочкой? Нас не было. Это ты нас выдумал. Ты жестокостью сотворил нас. Кто пошёл бы сюда, если бы не толкнул нас ты и твои братья во убийстве? Может, я? По доносу хватал безвинных, насиловал женщин, пытал и жёг – и ты солдат? Не было б тебя – не было б и Дьявола. За жестокость – жестокость… Готовься. Мы дадим тебе быструю смерть. Не как ты.
И тогда, осознав неизбежное, глава сыскной инквизиции снова немо закричал. Брат сожжённого приставил нож к его сердцу и налёг на рукоятку.
– Не хо-чу! – крик захлебнулся в каком-то бульканьи, смолк.
Человек выдернул нож, ошалело оглядел всех.
– Уб-берите эту пад-длу.
Он пошатнулся и вдруг рухнул, словно его ударили под колени. Упавшего подняли и отнесли в сторону. Народ стоял в суровом молчании. Тихо-тихо. Угрожающе тихо. И тогда рогатый подошёл к обгоревшему кресту и одним ударом ноги повалил его на труп. Взлетел ураган искр.
– Жри… чтобы ещё из одного душегуба не сделали святого.
Ковёр искр засыпал лежащего. Вскинулось пламя. На него набросали ещё сушняка. Вокруг были суровые, почти безнадёжные, медные лица с резкими чёрными тенями.
И тут за спинами людей, где-то во тьме, начали медленно бить барабаны, реветь дуды, вздыхать бубны. Запели смычки.
Полилась медленная музыка. Ритм её всё учащался. В нём было нечто грозное, дьявольское и, однако, полное жизни, страстное.
Вспыхнули вдруг ещё два костра… Ещё… Вместе с возрастанием языков огня ускорялся ритм.
В нем было нечто такое заразительное, что даже Христос с большим трудом подавил невольные движения своих ног и заставил себя сидеть неподвижно.
Всё короче делались паузы, всё больше становилось мигающего света. Нагие люди начали медленно раскачиваться. Толпа, зачарованная происходящим, словно забыла о жизни, о том, что ожидало её в домах из навоза, пришла в движение.
Руки искали другие руки, сплетались. Ноги сначала медленно, а потом быстрей и быстрей попирали землю.
Ещё огни… Ещё… Всё более нестерпимой и дьявольской делалась музыка и удары барабанов. Бубны звали, захватывали, вели.
И вот потянулась между костров человеческая цепь. Впереди тащили за большие рога козлов, и густой козлиный мех сливался с краснотой человеческой кожи.
Дуды… Трубы… Стремление… Полёт.
Всё скорей и скорей, в неудержимом хороводе между огней и вокруг главного, наклонённые вперёд, порывистые. Возгласы, крики, опьянение.
Ритм стал невыносимым. Летели развеянные в неугомонном полёте волосы, мелькали руки, ноги, запрокинутые лица. Кое-где, не выдержав экстаза, бега, шального стремления, начинали падать люди. Но в вихре, в винно-кровавом свете, в ярости и одержимости, в криках мчал неспособный остановиться человеческий круг.
Словно вознесённые адским ветром, словно вправду в вечном Дантовом хороводе, в ежеминутном падении и взлёте и как будто в воздухе, не чувствуя ногами земли, мчались они.
Вихрь, ураган, ветер самих столетий на лицах. Забытьё разума и самих себя. Ад, вечное пламя, шальной вечный полёт самой жизни.
Каждая вещь имеет две стороны. Непотребным обрывком пергамента можно растопить камин, а можно и написать на нём индульгенцию, продать и купить на те деньги дом с камином. На вертеле можно жарить кур, а можно и вонзить его в печень торговцу индульгенциями. Каждая вещь имеет две стороны, но видит их опытный и образованный, прочие же глядят как совы на солнце.
