Генрих чувствует, как он весь холодеет при мысли, что девушка может попасть в когти к гестаповцам. Нет, он этого не может допустить! Тем более, что сам затянул её в эту петлю. Не скажи он ей про этот поезд с оружием, она бы не поехала в Бонвиль, не встретилась с кузиной и теперь всё было бы хорошо. Но ведь он хотел, чтобы оружие не попало к месту назначения, и лишь через Монику мог предупредить маки́. А если так…
Генрих вскочил с кровати. Да! Как же он не подумал об этом сразу! Единственный источник, откуда Моника могла узнать о поезде, он, Генрих фон Гольдринг! Сразу же после ареста Моники ему придётся давать официальные показания, и тогда он будет лишён доверия, ко всем его поступкам начнут приглядываться внимательнее. И провал его как разведчика неминуем.
Может быть, впервые в жизни Генрих обрадовался, что опасность грозит и ему самому. Итак, он должен вмешаться, пока не поздно, должен, пока не поздно, спасти Людвину Декок! Когда Курт ровно в восемь постучал в дверь, Генрих уже был в полной форме, словно собрался на банкет.
Удостоверившись, что бутылки с коньяком в машине, он сел за руль и через несколько минут въезжал во двор резиденции Миллера. Часовые пропустили машину, даже не спросив пропуска – они хорошо знали, что обер-лейтенант Гольдринг здесь – свой человек.
Миллер был в кабинете не один – напротив него сидел молодой очень красивый офицер в форме лейтенанта.
– Знакомьтесь, дорогой Генрих, мой заместитель, лейтенант Заугель. Вернулся из отпуска. Я говорил вам о нём.
– И, должен добавить, очень много хорошего. Очень жалею, что до сих пор не имел возможности с вами встретиться, герр Заугель.
Щёки лейтенанта, окрашенные нежным румянцем, зарделись, как у девушки. Со своими золотыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и детским пухлым ртом он вообще больше походил на девушку. Лишь подбородок лейтенанта, заострённый и чересчур удлинённый, нарушал общую гармонию черт и делал лицо, невзирая на красоту, неприятным.
– Какой счастливый случай привёл к нам такого дорогого гостя? – воскликнул Миллер, двумя руками пожимая руку Генриха. – Нет, действительно, что навело вас на счастливую мысль заглянуть сюда?
– Я привык видеться с друзьями каждый день, в крайнем случае через день, но сегодня третий, как я не встречаю вас даже в казино во время обеда. Итак, мой приезд объясняется лишь вашим невниманием к моей особе.
– Милый барон, вы меня обижаете! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но сейчас столько работы! Просто совершенно одеревенел, нет времени даже пройтись.
– Это намёк, что я и сейчас помешал вам? – на лице Генриха было написано явное разочарование. – А я надеялся, что мы посидим, поболтаем, и даже захватил с собой несколько бутылок коньяка.
– Барон, дорогой! Неужели я бы прямо не сказал? Ведь, мы друзья, а между друзьями церемонии излишни. Герр Заугель, заприте, пожалуйста, дверь и прикажите меня не беспокоить. А где же эти волшебные бутылки?
– Они в машине. Прикажите принести их сюда и пусть захватят пакеты с лимонами и сахаром.
– Какая предусмотрительность! Сейчас поручу адъютанту… хотя нет, получится неудобно. Герр Заугель, не в службу, а в дружбу, притащите всё сами в мою комнату. А я пока всё приготовлю. Генрих, пожалуйста, проходите сюда!
Миллер открыл дверь в смежную комнату, служившую ему и спальней и столовой в те дни, когда он задерживался в гестапо. Кроме широкого дивана, здесь стояли небольшой стол и буфет.
– Обойдёмся без услуг денщика, так будет интимнее, – говорил Миллер, расставляя рюмки и тарелочки.
– Это хорошо, что не будет посторонних, сегодня, кажется, и я напьюсь. Такое настроение, что хоть волком вой.
– Что и говорить, весёлого мало…
– Заслали нас в такую глушь! Ни развлечений, ни веселья! – пожаловался Генрих.
Миллер двусмысленно улыбнулся.
– А как же мадемуазель Моника? Уже надоела?
– То-то и оно, что не успела надоесть! Как всякая порядочная девушка, она смотрит на наши отношения очень серьёзно, значительно серьёзнее, чем я хотел бы. С ней без прелюдии – воздыханий там всяких – не обойдёшься. А я не хочу привлекать внимание откровенным ухаживанием! Вы, возможно, не знаете, но у меня есть невеста, с которой мы в ближайшее время должны обменяться кольцами.
Вошёл Заугель и поставил на стол бутылки. Миллер от удовольствия причмокнул.
– Тогда первый тост за вашу невесту! Но, Генрих, кто она, эта будущая баронесса?
– Лорхен Бертгольд!
– Дочь генерал-майора Бертгольда? – переспросил Заугель. – Прекрасная партия! – голубые глаза лейтенанта сияли, словно он сам должен был обручиться с дочкой Бертгольда.
Миллер поздравил Генриха сдержанно, подчёркнуто почтительно.
– За будущую баронессу Лорхен фон Гольдринг! – провозгласил он, поднимая рюмку.
Все трое дружно выпили. Генрих немедленно налил ещё по одной.
– Ну, теперь, барон, сам бог велел вам переходить к нам на работу: вы связаны с генералом двойными узами, и для вас он сделает всё. Это вам говорит ваш друг, старый контрразведчик, который немного понимает, как надо делать карьеру!
– Герр Миллер прав, – поддержал Заугель. – Представьте, как бы мы отлично работали втроём!
– Мы с Гансом уже говорили об этом… Погодите, налью ещё по одной. Нехорошо, когда пустые рюмки… Так вот, мы с Гансом уже говорили, и я высказал ему свои сомнения. Боюсь, у меня не хватит таланта. А работа в гестапо требует способностей, я бы сказал, дарования.
– Вы правы, – охотно согласился Миллер. – Но я думаю, что лучшую кандидатуру для работы в нашем ведомстве трудно найти. Кроме того, ваш названный отец и будущий тесть сможет во многом вам помочь. Вот, скажем, гауптман Лютц в нашем ведомстве был бы совсем чужим человеком, он слишком мягок…
– Герр Миллер дал вам чудесный совет, барон! Взять меня – я всего третий год работаю в гестапо, но даже не могу представить, как бы я жил, если мне пришлось сменить место работы, – признался уже немного охмелевший Заугель.
Коньяк начинал действовать. Румянец на нежных щеках Заугеля становился всё ярче, голубые, почти синие глаза посоловели. Миллер был более трезв, но и он уже расстегнул воротник и всё чаще вытирал платком вспотевший лоб.
– Заугель прирождённый следователь, – подтвердил Миллер. – Он может с утра до вечера вести допрос, но своего добьётся. Он поэт допросов, если можно так выразиться.
– Но поэту нужно вдохновенье, а оно, говорят, приходит не каждый день, – заметил Генрих.
– О, тогда вы не понимаете смысла нашей работы, вкуса! Именно она и рождает вдохновение! Она опьяняет меня, как этот коньяк. Нет, лгу! Разве можно сравнить обычное опьянение с тонким наслаждением от ощущения своей полной власти над человеком? Прикинуться наивным, снисходительным, дать допрашиваемому почувствовать, что он выскользнул из капкана, и вдруг одним ударом захлопнуть перед самым его носом! Резко сменить тактику: ошеломить арестованного, не дать опомниться, заставить упасть перед тобой на колени, молить, кричать, целовать руки! О, в такие минуты действительно чувствуешь себя сверхчеловеком!
