— Поклон тебе, старейшина Воик, за мудрое слово о силе земли нашей! Это слово укрепило наше сердце перед каганом. Обопрись теперь о мою руку, отче Воик, идем во двор, там и отдыхать будешь.
Краем глаза видел старейшина: воевода Радко позвал с собой Ярого расспросить о том, как шел разговор с каганом и что прознали русичи в печенежском стане?
Ослабел сильно старейшина Воик, все в нем будто надорвалось сразу. Как слег за очагом, так уж и не поднялся больше, все только стонал и спрашивал у Михайлы:
— Как печенеги, не ушли?
— Все станом держатся, отче, а в ночь снова костры разложили.
— Неужто не поверил каган своему князю? Ведь князь говорил о колодцах с верой в словах! Может, готовятся к новому приступу на нас? Не устоять тогда, совсем ведь отощали.
И снова затихал старейшина Воик — вздыхал только да укрывал зябнувшие ноги толстым рядном, согретым Вистой у огня.
Но утром второго дня, когда мать Виста пригласила Вольгу и Василька со двора к скудному завтраку, в избу вбежал Антип и радостно, еще от порога, известил домочадцев:
— Дружинники со стены знак подают — печенеги уходят!
Вольга будто и не сидел за столом. Мать Виста выронила из рук ложку, опустилась на лавку, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала от счастья. За очагом завозился старейшина Воик, позвал:
— Михайло, ты здесь?
Кузнец Михайло расправил плечи, весело огладил короткую бороду, проворно поднялся из-за стола.
— Здесь, отче, здесь!
— Сведи меня на стену. Хочу видеть, как находники покидают нашу землю… Последний раз в моей жизни то будет.
Отец Михайло поморщился от боли в плече и груди, но все же помог выйти старейшине из избы во двор.
Город ликовал! Люди обнимались, кувыркались в пыли придорожных канав дети ратаев и бортников, будто и не было страшного голода, будто и не опечалены все десятками свежих могильных холмов у крепостного вала, в тени высоких стен.
Навстречу ликующим белгородцам, к торгу, пыля немощными ногами и опираясь на посох, шел старейшина Воик. Старее самой старости казался он в эту минуту Вольге, но радостная улыбка высветила почти угасшие глаза старого Воика. Потом Вольга увидел вокруг дружинников, и нежданно старейшина поднялся над ликующими белгородцами и медленно поплыл к южной стене, изредка взмахивая высох шими руками для равновесия. Это дружинники соорудили из копий носилки и на вытянутых вверх руках понесли его: так прежде, после удачной сечи, дружина Руси носила князей над полем брани.
Прихлынули белгородцы к городским стенам и замолчали на виду у врага, будто опасались хмелем радости привлечь внимание печенегов. Молча смотрели, как снимался каган с обжитого места и уходил в степь. Дымились не затушенные с ночи костры, скрипели телеги, поднимая пыль, а слабый ветер гнал ее следом за конным войском. Стояли белгородцы долго, все еще не веря, что осада окончилась и что ворог уходит, уходит совсем, поверив в чудодейную силу земли Русской. Вот уже и солнце упало за холмы, и зар ница погасла на западных краях высоких облаков, и первые звезды зажглись, а белгородцы все еще глядели в затихающую степь.
Весь оставшийся день простоял Вольга рядом со старейшиной Воиком и отцом Михайлой неподалеку от сторожевой башни, а когда затихли скрипы печенежских кибиток и находники скрылись в чреве потемневшей к ночи степи, старейшина сказал, смахнув с ресниц слезы радости:
— Пришел конец нашему горю, люди! Отошли печенеги, и мы живы!
Над спасенным Белгородом золотой россыпью звезд горел Млечный Путь, и Вольга, вдруг озябнув, прижался к старейшине Воику в надежде согреться у его старого тела.
Никнет трава от жалости, дерево в горе к земле преклонилось.
Слово о полку Игореве
В дождливую ночь этого же дня старейшине Воику стало совсем плохо. Он лежал на лавке, вытянув худые руки вдоль тела, и тяжело, с хрипом дышал. Грудь его то высоко поднималась, и тогда поднималось рядно, то опускалась так низко, что казалось, будто и вовсе тела нет у старейшины под рядном.
Отец Михайло подошел к ложу с деревянной ложкой и чашкой в руках. От чашки поднимался легкий пар, пахло душистой мятой.
— Прими, отче, отвар целебной травы, — сказал отец Михайло и левой рукой слегка приподнял тяжелую голову старейшины. Но старейшина не принял отвара.
— Не помочь мне, Михайло, уже никакими травами. Слышу я зов предков, ждут они меня. Зажился я на этом свете, на погребальный костер пора… Прах мой, сыне, предашь огню по старому закону, нет желания мне в земле истлеть, подобно павшему в болото дереву. Душа огнем пусть очистится, и стану я жить под твоим очагом вместе с далекими пращурами… Ты же помни про души предков и не скупись на требу нам, а мы будем помогать тебе в трудный час и беречь род твой от силы нечистой — за старшего теперь ты остаешься!
Старейшина Воик притих, передохнул немного и снова заговорил с отцом Михайлой:
— Кланяюсь тебе земно, мой сын, что дал дожить до глубокой старости без нужды и горя и что почитал меня, как подобает почитать старейшину, — сказал и откинулся на изголовье. Его заострившийся нос четко обозначился на стене избы, против серого бревна с глубокой трещиной.
Вольга сидел против старейшины и с трудом сдерживал слезы, а они нет-нет да и подступали к глазам, увлажняли веки, щемило до боли сдавленное спазмой горло.
«Неужто дедко не встанет? — изводился в печали Вольга. — И не слышать нам больше его сказов о далекой старине, о походах на хазар и на греков отважного князя Святослава!.. Так много знал дедко — и так мало успел нам рассказать. Бог неба, помоги старейшине! Дай ему силы одолеть хворь и встать на ноги!»
Вольга не слышал, как без скрипа открылась намокшая от дождя входная дверь и в избу вошел Згар — потянуло вдруг ему в правый бок мокрым воздухом, и он обернулся. За спиной Згара успел заметить, пока закрывалась дверь, что во дворе и над Белгородом поднималось утреннее солнце, и край голубого неба на западе успел заметить Вольга. Згар осторожно, не отходя от порога, переступил мокрыми черевьями — следы остались на досках пола — и сказал:
— Княжий обоз подходит. Только что дружинники подали знак со стены. Воевода Радко вышел им навстречу.
Мать Виста из переднего угла вышла к очагу, прошептала:
— Славно, если так. Значит, сегодня мы уже будем сыты, — и, усталая от пережитых забот и волнений, опустилась у кади с водой, руки на колени положила.
— А князя при обозе не приметили дружинники? — спросил Янко. Ему было тяжело лежать на животе, да еще и полуголодному. Всякий раз, когда Вольга или отец Михайло просили рассказать, как он ходил в Киев и почему у него была ранена нога, Янко отмалчивался или загадочно говорил:
