Если я делал это ранее, почему не смогу сделать сейчас? Рука моя дрожала в нетерпении, пальцы сжимали стило, мне так хотелось начать новую книгу, в которую вошли бы услышанные мною истории, и назвать ее «Ожидание машиаха». Это была бы книга о победах и поражениях, о несбывшихся надеждах, о вере в чудо, которая так свойственна нашему народу. Книга о многих сотнях лет, проведенных в молитвах и скитаниях, потраченных в попытках уговорить Яхве послать нам избавителя, вместо того, чтобы все эти годы искать понимание и согласие между соотечественниками. Возможно, что её никто не стал бы читать, но, что если следующие поколения догадались бы искать спасение в единении?!
Я был готов распрямить затекшую спину и найти чистые, ни разу не смытые пергаменты, которые перед смертью накупил мой верный грек Прокл, и тут же приняться за дело, но…
Я слишком стар, чтобы начинать новую книгу. Я устал. Я одинок – и это душит меня. «Ожидание машиаха» никогда не будет написано, хотя…это была бы еще одна хорошая книга. Лучшая моя книга. И уж наверняка последняя.
Знаешь, я подумал, что если Яхве одарит меня своей милостью, и я дотяну до холодов, то зимой, после праздника солнцестояния, попробую начать писать. А там – будь что будет!
Я рассказываю тебе это, сын мой, не для того, чтобы оправдаться – тут между нами давно полная ясность. Просто мне очень хочется, чтобы в твоей душе родилось хоть что-то, похожее на понимание. Понимание рождает прощение, которого я давно не жду, на которое уже не надеюсь. Ни одного письма за столько лет. Ни одного письма. Я виноват перед вами, дорогие мои, но нельзя же казнить человека вечно! Я уверен в том, что рано или поздно твое сердце смягчится, и ты напишешь мне хотя бы несколько строк.
А если дозволено мне будет помечтать, то самой большой радостью для меня было бы увидеть вас с братом перед этой зимой, побыть с вами несколько дней и отпустить вас назад с легким сердцем. Подумай над моей просьбой, сынок. Потому что предчувствую я, что эта зима станет для меня последней.
Грустно умирать одиноким.
Грустно умирать непонятым.
Но грустнее всего умирать непрощенным.
Твой отец
Иосиф бен Маттиаху.
Израиль. Авиабаза «Неватим», Негев.
Наши дни.
Адъютант тат-алуфа Меламеда был человеком умным, а умные люди, как известно, ни в какие авантюры не кидаются. Умные люди большую часть своей армейской жизни выжидают, делают исключительно то, что приказано, причем не забывают приказы задокументировать. На всякий случай. А случаи, как известно, бывают разные…
С капитаном ЦАХАЛа Адамом Герцем все обстояло значительно сложнее.
Нет, он, конечно же, был умен! Очень умен, исполнителен, образован, только вот к этим совершенно необходимым для карьерного роста качествам кто-то добавил абсолютно ненужные – колоссальную порядочность и личную преданность, граничащую с идеализмом. Или с идиотизмом, это уж как посмотреть.
Может быть, дело было в его фамилии[52], может быть, в наследственных качествах, переданных ему бабушкой и дедом, прибывшими в Эрец Израэль пусть не на самом «Эксодусе»,[53] но немногим позже, напрямик из страшного котла европейской Катастрофы, но Адам не умел ничего делать наполовину. В частности – дружить.
Все время, что его джип несся по дороге, вившейся посреди закрытой зоны пустыни Негев по направлению к испытательным ВПП, он думал о том, как было бы хорошо не исполнить приказ генерала Меламеда. Просто здорово бы было! Потому что исполнение этого приказа, высказанного, скорее уж в виде просьбы или даже намека, в ближайшем будущем могло обернуться крупными неприятностями. Например – увольнением из рядов армии. С лишением всех привилегий, званий… и еще много чего. Трибуналом могло кончиться. В общем, всем могло кончится, кроме расстрела, впрочем, о расстреле тоже можно было подумать.
Он был рядом с Меламедом последние три года, с утра до вечера и с вечера до утра, ели в том возникала необходимость. Генерал, прекрасно знавший его родителей, относился к Адаму если не как к сыну, то уж точно, как к любимому племяннику Тат-алуф выступал не только как начальник, но и как воспитатель и покровитель, наплевав на возможные пересуды о чрезмерном содействии сыну бывшего армейского врача, с которым служил давным-давно. И Адам Герц, блестящий молодой пилот, в силу своих душевных особенностей привязался к генералу, как привязывается щенок хорошей охотничьей собаки к вырастившему его хозяину – навсегда. Правда, с боевыми дежурствами пришлось попрощаться, зато теперь Герц имел возможность летать на технике, проходившей испытания на секретном объекте ЦАХАЛа к югу от Беэр-Шевы, в самом сердце пустыни Негев. Адъютант генерала, блестящий специалист – перед ним открывалась превосходная карьера! Но сегодня… Он помнил слова тат-алуфа перед тем, как Меламед (арестованный? задержанный?) исчез в чреве черного, как воронье перо, «Кадиллака» министерства обороны. Помнил его рукопожатие.
У капитана Герца был колоссальный недостаток, с которым нигде и никогда нельзя взлететь на самый верх служебной лестницы по головокружительной траектории – он не умел предавать вообще, а друзей – в частности. Даже когда это грозило ему крупными неприятностями.
На КПП его остановила девушка-сержант, миниатюрная до такой степени, что казалось, тряхни она головой – и каска съедет на нос, но за малышкой возвышались два амбала из караульной роты – широкоплечие и метра под два ростом, так что мини-сержант могла вполне чувствовать себя в безопасности.
В отдалении за воротами виднелись раскрашенные в цвета пустыни колбасы ангаров, полетная вышка, ложка РЛС. На первый взгляд – обычный военный аэродром, если не знать, что между наземными строениями тянется цепочка подземных ангаров, в которых дремлют, ожидая полетных часов, испытательные образцы летной техники: вертолеты, штурмовики и истребители, которые пока еще не стояли на вооружении ВВС – личное хозяйство тат-алуфа Меламеда.
Отсалютовав бдительному сержанту, капитан Герц направил свой джип к стоящему справа зданию технических служб.
Хоть солнце спешило к закату, сухой воздух Негева все еще дрожал, словно перед капитаном открывался не привычный вид аэродромных строений, а причудливый мираж. Разогретые камни излучали такой жар, что воздух морщился и плыл, как будто все вокруг замотали в пленку для бутербродов.
Внутри помещения было значительно прохладнее.
