– Нкози, – сказал Мбежане, – будь ты моей дочерью, я бы отдал за тебя в приданое пятьдесят голов скота.
Еще мгновение тишины – и громкий хохот.
Вначале Шон смеялся вместе с ними, но немного погодя, когда Хлуби едва не упал в костер, а Нонга громко плакал от смеха на плече Мбежане и слезы катились по его щекам, Шон перестал смеяться.
Оказывается, ему совсем не было весело.
Он серьезно смотрел на них, на открытые розовые рты и белые зубы, на их трясущиеся плечи, и внезапно ему стало совершенно ясно, что они смеются уже не над ним. Они смеются ради самого смеха. Смеются потому, что живы. В горле Шона возник смешок и вырвался наружу, потому что его невозможно было остановить; другой зародился в груди, и Шон откинулся на спинку стула и выпустил его. К дьяволу, он тоже жив!
Когда утром он выбрался из фургона и, хромая, пошел посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, он снова испытывал легкое возбуждение, волнение перед новым днем. Он чувствовал себя хорошо. Память о Даффе по-прежнему была с ним, она останется с ним всегда, но она перестала быть ноющей болью. Он вытащил колючку.
Глава 10
В ноябре они трижды перемещали лагерь, держась южного берега реки и двигаясь по ней на восток. Фургоны, из которых они выгрузили у источника слоновую кость, снова начали медленно наполняться, потому что вся дичь собралась у реки. Остальная местность оставалась сухой, но теперь каждый день приближал освобождение от этой суши.
Облака, рассеянные по небу, начали собираться в круглые скопления с темными краями или гордо взмывали грозовыми тучами. Казалось, их рост сказывался на всей природе. По вечерам солнце куталось в королевский пурпур, а днем их развлекали своими дьявольскими танцами смерчи. Приближался сезон дождей. Шону предстояло решить: пересечь Лимпопо и отрезать себя от юга, когда река разольется, или не ступать в земли за рекой. Решение далось легко.
Они нашли место, где берега с обеих сторон немного снижались. Разгрузили первый фургон и впрягли в него двойную упряжку; затем под общие подбадривающие крики быки галопом спустились по крутому берегу к воде. Фургон, который они тащили, подскакивал, пока не застрял в песке, наклонившись под опасным углом; колеса по самую ось погрузились в песок.
– За спицы! – крикнул Шон. Все бросились к колесам и не жалея сил помогали им вращаться, но половина быков упала на колени, неспособная передвигаться в мягком песке.
– Будь оно проклято! – Шон сердито смотрел на фургон. – Выпрягите быков и отведите обратно. Достаньте топоры.
Им потребовалось три дня, чтобы построить бревенчатый мост через реку, и еще два – чтобы перевезти все фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда последний фургон оказался в новом лагере, Шон объявил выходной и на следующее утро все спали допоздна. Когда Шон вышел из своего фургона, солнце уже стояло высоко. Шон еще не совсем пришел в себя после долгого сна. Он широко зевнул и потянулся, раскинув руки как распятый. Провел языком по щекам и нёбу, поморщился от неприятного вкуса, потом почесал грудь, и волосы скрипнули под его пальцами.
– Кандла, где кофе? Ты не видишь, что я умираю от жажды?
– Нкози, вода скоро закипит.
Шон хмыкнул и прошел туда, где на корточках у костра сидели Мбежане и остальные слуги, следя за Кандлой.
– Хороший лагерь, Мбежане.
Шон посмотрел на лиственную кровлю над ними. Они находились в зеленой тени, здесь, на утреннем солнце, было прохладно. В широко раскинувшихся ветвях гудели рождественские жуки.
– Да, хорошая трава для скота, – согласился Мбежане. Он протянул к Шону руку. – Я нашел это в траве, здесь кто-то уже стоял лагерем.
Шон взял с его ладони и принялся разглядывать осколок фарфора с рисунком из голубых листьев инжира. Для Шона стало потрясением увидеть в глуши этот маленький обломок цивилизации; он поворачивал его в пальцах, а Мбежане тем временем продолжал:
– Под деревом шурна – угли старого костра, и я нашел колеи от колес в том самом месте, где мы поднимались от реки.
– Старые?
Мбежане пожал плечами.
– Может, с год. В колеях выросла трава.
Шон сел в свое кресло. Ему стало тревожно. Он задумался и улыбнулся, поняв, что ревнует: на земле, которую он привык считать своей, обнаружились какие-то другие люди, и годичной давности колеи вызывали у него такое ощущение, словно он очутился в толпе. Но было и противоположное чувство – тоска по обществу своих. Желание снова увидеть белое лицо. Странно, что он отвергает что-то и одновременно стремится к нему.
– Кандла, я получу кофе сейчас или на ужин?
– Нкози, все готово.
Кандла насыпал в чашку немного коричневого сахара, помешал прутиком и протянул чашку Шону.
Держа чашку обеим руками, Шон подул на жидкость, чтобы охладить ее, и принялся пить, вздыхая при каждом глотке. Зулусы сидели кружком, разговаривали и передавали друг другу табакерки. Каждая реплика, достойная замечания, встречалась хоровым «Правда, правда» и очередной понюшкой. В ленивом потоке беседы возникали и разрешались мелкие споры. Шон слушал, изредка делая замечание или вставляя свой рассказ, пока желудок не подсказал ему, что пора есть. Кандла начал готовить под всеобщим критическим присмотром и градом предложений слуг, которые от безделья становились болтливыми. Он почти закончил жарить тушку цесарки, хотя Мбежане считал, что нужно добавить соли, когда Нонга, сидевший у костра напротив него, вскочил и показал на север. Шон заслонил глаза и посмотрел.
– Боже милостивый! – сказал он.
– Ах, ах, ах! – восклицали слуги.
Под деревьями к ним верхом приближался белый – он удобно сидел на лошади, поставив длинные ноги в стремена, и был уже так близко, что Шон разглядел рыжую бороду, закрывавшую нижнюю часть его лица. Человек был рослый; из высоко закатанных рукавов торчали толстые руки.
– Привет! – крикнул Шон и с готовностью пошел ему навстречу.
На краю лагеря всадник натянул повод. Он неловко спешился и пожал протянутую руку Шона. Шон почувствовал, как кости его пальцев едва не трескаются в этом пожатии.
– Привет, парень! Как дела?
Говорил человек на африкаансе. Его голос соответствовал размерам тела, а глаза оказались на уровне глаз Шона. Они безжалостно жали друг другу руки, смеясь и искренне произнося обычные приветственные банальности.
– Кандла, тащи бутылку бренди, – крикнул через плечо Шон и обратился к буру: – Проходите, вы как раз поспели к завтраку. Мы должны отметить встречу. Черт побери, как приятно снова видеть белого человека!
– Значит, вы здесь одни?
– Да, заходите, садитесь.
Шон разлил бренди, и бур поднял свой стакан.
– Как вас зовут?
– Кортни, Шон Кортни.
– А меня Ян Паулюс Леруа, рад знакомству, минхеер.
– Ваше здоровье, минхеер, – ответил Шон, и они выпили. Ян Паулюс ладонью вытер усы и тяжело выдохнул, вернув в рот вкус бренди.
– Хорошо, – сказал он и протянул свой стакан.
Они возбужденно разговаривали – долгое отсутствие собеседников развязало языки, и хотелось сразу все рассказать и задать множество вопросов. Встречи в буше всегда таковы. Тем временем уровень бренди в бутылке быстро понижался.
– А где ваши фургоны? – спросил Шон.
– В часе или двух езды. Я поехал вперед на поиски реки.
– Сколько человек в вашей группе?
Шон смотрел на его лицо и задавал вопросы, только чтобы услышать голос другого человека.
– Ма и па, младшая сестра и моя жена. Кстати – вам нужно переместить фургоны.
– Что? – удивился Шон.
– Это мое место, – объяснил бур. – Видите, вон следы моего костра, это мой лагерь.
Улыбка исчезла с лица Шона.
– Оглянитесь, бур, перед вами вся Африка. Выбирайте любое место, кроме того, на котором я сижу.
– Но это мое место. – Ян Паулюс слегка раскраснелся. – Возвращаясь с охоты, я всегда устраиваюсь здесь.
Характер встречи изменился за несколько секунд. Ян Паулюс вдруг встал и пошел к своей лошади. Наклонился, затягивая подпругу, и потянул ее с такой силой, что лошадь оступилась. Сев в седло, он посмотрел на Шона.
