Меч Алдхельма сломался. Сломался пополам. Обломок длиной в две трети клинка ударил меня по шлему и упал в грязь. А потом я погнался за Алдхельмом, который, сжимая сломанный меч, попытался ускакать, но пути к спасению не было.
Бой был окончен. Поддерживавшие его люди были или мертвы, или разоружены, а воины, принявшие мою сторону, образовали круг, в котором мы и оказались. Алдхельм сдержал скакуна и уставился на меня. Он открыл рот, но не нашел слов.
— Слезай, — приказал я и, когда он заколебался, крикнул снова: — Слезай! — Я посмотрел на Беорнота, который вернул себе коня. — Отдай ему свой меч.
Алдхельм нетвердо держался на ногах. У него был щит, а теперь он получил меч Беорнота, но в нем не было боевого задора. Он скулил. Убивать такого человека нет никакого удовольствия, поэтому я сделал это быстро. Один выпад поверх его щита со скрещенными топорами, выпад, заставивший его вскинуть щит — и я опустил Вздох Змея прежде, чем клинок ударился о дерево. Я рубанул Алдхельма по левой лодыжке с такой силой, что он упал на одно колено. Тогда Вздох Змея рубанул его по шее, сбоку. Алдхельм носил под шлемом кольчужный капюшон, и звенья выдержали, но удар опрокинул его в лужу, а я ударил снова, на этот раз разрубив ворот кольчуги — так что кровь брызнула на ближайшего всадника.
Алдхельм дрожал и плакал, и я тащил клинок на себя до тех пор, пока его кончик не оказался в рваной ране, в мешанине крови и изувеченной кольчуги. Потом я с силой вонзил клинок в его глотку и повернул. Он трясся, из него хлестала кровь, как из свиньи; а потом он умер.
Я выбросил его знамя в Темез, поднес ко рту сложенные ладони и прокричал людям на другом берегу реки:
— Скажите Альфреду, что Утред Беббанбургский вернулся!
Только теперь я сражался за Мерсию.
Этельфлэд настояла на том, чтобы Алдхельм получил христианское погребение. В деревне была маленькая церковь, чуть больше коровника, с крестом, приколоченным к крыше, а вокруг нее — кладбище, где мы выкопали шесть могил для шести мертвецов.
Уже имевшиеся могилы были едва отмечены, и одна из лопат вонзилась в труп, разорвав шерстяной саван, так что выплеснулся вонючий жир и показались ребра.
Мы положили Алдхельма в эту могилу и, поскольку многие мерсийцы были его людьми и мне не хотелось подвергать их верность еще большему испытанию, я позволил им похоронить его в прекрасных одеждах и кольчуге. Но я оставил себе его шлем, золотую цепь и коня.
Отец Пирлиг помолился над свежими могилами, а потом мы ушли.
Мой кузен, очевидно, находился в своем поместье рядом с Глевекестером, поэтому мы поехали туда.
Теперь я возглавлял больше двухсот человек, по большей части мерсийцев и, без сомнения, в глазах моего кузена — мятежников.
— Ты хочешь, чтобы я убил Этельреда? — спросил я Этельфлэд.
— Нет! — потрясенно ответила она.
— Почему?
— Ты хочешь стать повелителем Мерсии? — парировала она.
— Нет.
— Он — главный олдермен Мерсии и мой муж. — Этельфлэд пожала плечами. — Может, я его и не люблю, но я за ним замужем.
— Ты не можешь быть замужем за мертвецом.
— Убийство все равно грех, — мягко сказала Этельфлэд.
— Грех! — пренебрежительно бросил я.
— Некоторые грехи настолько плохи, что пожизненной епитимьи не хватит, чтобы их искупить.
— Тогда позволь мне согрешить, — предложил я.
— Я знаю, что у тебя на сердце, — сказала Этельфлэд. — И если я тебя не остановлю, я буду так же виновна, как и ты.
Я что-то прорычал в ответ, потом коротко кивнул людям, опустившимся на колени, пока мы проезжали через их деревню, состоящую из тростниковых крыш, навоза и свиней.
Здешние жители понятия не имели, кто мы такие, но увидели кольчуги, оружие и щиты. Они будут следить за нами не дыша, пока мы не исчезнем из виду, но я подумал, что скоро этим же путем могут двинуться датчане, и тогда тростник будет сожжен, а детей продадут в рабство.
— Когда ты будешь умирать, — сказала Этельфлэд, — ты захочешь, чтобы у тебя в руке был меч.
— Конечно.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
— Чтобы ты отправился в Вальгаллу. Когда я умру, Утред, я отправлюсь на небеса. Ты откажешь мне в этом?
— Конечно, нет.
— Тогда я не могу совершить такой ужасный грех, как убийство. Этельред должен жить. Кроме того, — она улыбнулась, — мой отец никогда не простит меня, если я стану убийцей Этельреда. Или разрешу тебе его убить. А я не хочу разочаровывать отца. Он мне дорог.
Я засмеялся.
— Твой отец в любом случае разозлится.
— Почему?
— Потому что ты попросила меня о помощи, конечно.
Этельфлэд бросила на меня пытливый взгляд.
— А кто, как ты думаешь, предложил, чтобы я попросила тебя о помощи?
— Что?
Я разинул рот, а она засмеялась.
— Твой отец хотел, чтобы я за тобой пришел? — недоверчиво спросил я.
— Конечно! — ответила она.
Я почувствовал себя дураком.
Я думал, что спасся от Альфреда — только чтобы обнаружить, что он притащил меня на юг. Пирлиг, должно быть, знал об этом, но постарался ни о чем мне не говорить.
— Но твой отец меня ненавидит!
— Конечно, нет. Он просто думает, что ты — очень непослушная гончая, которую надо время от времени пороть кнутом. — Этельфлэд улыбнулась извиняющейся улыбкой и пожала плечами. — Он знает, что на Мерсию нападут, Утред, и боится, что Уэссекс не сможет ей помочь.
— Уэссекс всегда помогает Мерсии.
— Он не сможет помочь, если датчане высадятся на побережье Уэссекса.
Я чуть было не расхохотался.
Мы в Дунхолме так старались сохранить наши планы втайне, однако Альфред уже готовился к ним. В конце концов он использовал свою дочь, чтобы заманить меня на юг, и я сперва подумал, насколько он умен, а потом стал гадать — с какими грехами этот умный человек приготовился смириться, чтобы не дать датчанам уничтожить христианство в Англии.
Мы оставили позади деревню и поехали через залитую солнцем местность. Трава зазеленела и быстро росла. Скот, выпущенный из зимнего заточения, жадно ее щипал. Заяц, стоя на задних лапках, наблюдал за нами, потом поскакал прочь, все время останавливаясь и взглядывая снова.
Дорога постепенно поднималась к невысоким холмам. Это была хорошая страна, обильно орошенная и плодородная — датчане жаждали именно такой земли. Я бывал в их родных местах и видел, как люди там выцарапывают скудные урожаи с маленьких полей, из песка и из камней. Неудивительно, что они хотели заполучить Англию.
Солнце уже опускалось, когда мы проехали через еще одну деревню. Девушка, несущая на коромысле два ведра молока, так испугалась при виде вооруженных людей, что споткнулась, попыталась встать на колени, и драгоценное молоко потекло в придорожную канаву. Она начала плакать, а я бросил ей серебряную монету — этого оказалось достаточным, чтобы осушить ее слезы, и спросил, живет ли их господин поблизости. Она указала на север, туда, где за рощей огромных вязов мы нашли прекрасный дом, окруженный гниющим палисадом.
