— Что ж, — произнес он, — я и сам люблю, когда все делается аккуратно.
Руджеро откинулся назад на своем стуле.
— Ты дворецкий, значит, осведомлен обо всех делах дона Игнасио? Во всяком случае, о том, как ведутся счета, как собираются налоги и прочем?
— Обо всем, сударь. Его светлость посвящает меня во все свои дела.
— И у тебя хватит знаний и умений, чтобы составить простой документ, скажем, что-то вроде предсмертного завещания, последней воли покойного — дескать, господин такой-то желает привести в порядок все свои земные дела?
Руджеро уставился на него.
— Ты что, язык проглотил? — спросил Тангейзер.
— Да, я могу составить подобную бумагу.
— И она будет обладать законной силой? То есть законники, представляющие церковь, не смогут ее оспорить?
— Этого я не могу сказать. По меньшей мере на завещании должна быть подпись свидетеля, почтенного человека с хорошей репутацией.
— Он стоит перед тобой.
Руджеро поерзал на стуле.
— В таком случае есть надежда, что бумага получит законное признание, остальное зависит от ловкости адвокатов.
— Проблемы надо решать по мере их возникновения. — Тангейзер помахал свидетельством. — Если священник отдал тебе это, значит, тебе ничто не угрожало. Зачем же ты хранил бумагу с таким тщанием?
— Я надеялся, что леди Карла однажды вернется.
— А ты никогда не думал написать ей?
— Часто. — Руджеро съежился под взглядом Тангейзера. — Я слишком боялся. Того, что снова разразится скандал. Недовольства дона Игнасио. Его гнева.
Тангейзер вспомнил существо, гниющее у камина внизу.
— Я не виню тебя за это, — сказал он. — Как бы то ни было, леди Карла здесь. В Эль-Борго.
Руджеро вскочил на ноги, словно она сама вошла сейчас в комнату.
— Она в долгу перед тобой, — сказал Тангейзер. — Как и я. Вот.
Он достал свою перламутровую коробочку. Открыл крышку и вытряхнул две пилюли Грубениуса на ладонь. Они поблескивали, маслянистые, желтые, в свете лампы. Руджеро смотрел на пилюли.
— Эти камешки — самое сильное лекарство из всех известных. Опиум, квинтэссенция золота, минералов и лекарственных отваров, известных только мудрецам. Они снимают боль, облегчают самые страшные душевные муки, наполняя человека блаженством. Но в большом количестве они сказываются губительно даже на самом крепком организме. Если же человек нездоров и слаб, страдает от невыносимой боли, они принесут ему облегчение. И кто усомнится в предсмертной воле такого человека, особенно если его воля состоит в том, чтобы завещать всю собственность обожаемой дочери?
Руджеро понимал благородную цель подобного заговора, но верный слуга в нем был возмущен. Он ничего не ответил.
— Вот ты усомнился бы в подлинности подобного завещания? — спросил Тангейзер.
— Нет, — ответил Руджеро.
— Прекрасно, — сказал Тангейзер. — Тогда неси перо и бумагу. — Он убрал в карман свидетельство о крещении. Интересно будет посмотреть на лицо Карлы, когда она станет это читать. — Потом, — добавил он, — ты приведешь дону Игнасио священника. Такой черной душе, как у него, потребуется последнее таинство, которое может предложить ему церковь.
* * *
Суббота, 9 июня 1565 года
Мыс Виселиц
Луна села, и они ехали при свете звезд вслед за своим хитрым мальтийским проводником. Они ехали, заглушив звяканье упряжи, позволив коням самим отыскивать дорогу среди овечьих троп и предательских ущелий. В небе над горными хребтами хвост Козерога указывал им дорогу на юг. Они выбрались из холмистой местности, свернули на восток, к побережью, следуя за Глазом Горгоны. Они не встретили ни одного турецкого патруля. Никто не произносил ни слова. Как это странно, думал Тангейзер, — так путешествовать в обществе убийц, которых до сих пор ни разу не видел. Да еще ночью. Тяжесть золотого обруча на запястье вселяла в него уверенность: «Не за богатством и славой, а ради спасения своей души». Свидетельство о крещении в кармане подбадривало его. В предрассветной прохладе он привел тридцать пять рыцарей шевалье де Луньи на вершину горы Сан-Сальваторе, где они остановились и оглядели открывшуюся перспективу.
Над землей внизу стелился туман. В нем, меньше чем в полумиле от этого места, мерцали дотлевающие угли лагерных костров на мысе Виселиц. Одиночный яркий костер обозначал границу лагеря, Тангейзер представил, как часовые греют над огнем руки и разговаривают о доме. Рыцари были в полудоспехах и без щитов. Их лошади вообще не были защищены доспехами. Монахи-воины спешились и удлинили стремена, готовясь к атаке. Чтобы животные не волновались, им закрыли морды шелковыми шарфами и повели их вниз по склону холма к заливу Биги. В тысяче футах от костра они остановились в доходящем до колена тумане, словно кучка призраков, только что явившихся из нижнего мира, и, нетерпеливо поглядывая на восточный горизонт, принялись разминать затекшие руки. Вода была слишком темной, чтобы увидеть ее, и на фоне их молчания ритмичный плеск волн казался громким. До резни еще оставалось время, и рыцари опустились на колени рядом со своими конями, накинув поводья на сгиб локтя. Они перекрестились, склонив головы к рукоятям мечей, двигая губами в беззвучной молитве.
Они так и стояли на коленях, пока птичье пение не ознаменовало приближение зари. На небе цвета индиго вдоль горизонта развернулась фиолетовая полоса. Вскоре она сделалась сиреневой и розовато-лиловой — тогда рыцари еще раз перекрестились и поднялись на ноги. Шелковые шарфы были сняты, лошади потянули ноздрями воздух и ступили на песок, стремена и поводья зазвенели, когда рыцари снова сели верхом и сжали поводья в кулаке. Они вращали плечами, наклонялись, вытягивали руки, чтобы размяться. Во внезапно разлившемся свете Тангейзер увидел самые безжалостные лица, какие ему когда-либо доводилось встречать. Перед ними расстилалась земля, ровная, как пол бального зала, кое-где поднимались кочки песчаного тростника, но не было ни камней, ни кустарников, способных замедлить их движение. Они растянулись в линию с де Луньи и Эскобаром де Корро в центре, откуда-то из далекого Коррадино приплыло призрачное высокое эхо песнопения:
Аллах акбар.
Аллах акбар.
Аллах акбар.
Де Луньи поднял копье, и рыцари двинулись вперед со все возрастающей скоростью. В отличие от врагов, ездивших на легких и невысоких арабских и берберийских конях, рыцари скакали на огромных животных смешанной североевропейской и андалузской крови, способных нести по двести фунтов груза на полном скаку и таких же жадных до крови, как и их хозяева. Тангейзер стоял на берегу, поглаживая голову Бурака, и следил за их продвижением. Он сыграл свою роль и не имел ни малейшего желания ввязываться в драку, а уж тем более — получить ранение. Тем не менее подобное зрелище нельзя упустить. Он сел верхом, выхватил свою кривую саблю и наблюдал с седла.
