Ле Шапелье добавил:
– Это он убил Лагрона.
– Он не принадлежит к числу ваших друзей, не так ли? – поинтересовался Дантон.
– Так вы хотите, чтобы я убил Латур д’Азира? – очень медленно спросил Андре-Луи, как человек, мысленно что-то взвешивающий.
– Вот именно, – ответил Дантон. – И тут потребуется рука мастера, могу вас уверить.
– Ну что же, это меняет дело, – сказал Андре-Луи, думая вслух. – Весьма соблазнительно.
– Ну так за чем же дело стало?.. – Исполин снова шагнул к нему.
– Погодите! – поднял руку Андре-Луи, затем, опустив голову, отошел к окну.
Ле Шапелье и Дантон, обменявшись взглядами, стояли в ожидании, пока Андре-Луи размышлял.
Сначала он даже удивился, почему сам не избрал подобный путь, чтобы закончить давнишнюю историю с господином де Латур д’Азиром. Что пользы с того, что он стал искусным фехтовальщиком, если не отомстит за Вильморена и не защитит Алину от ее собственного честолюбия. Ведь так легко было разыскать Латур д’Азира, нанести ему смертельное оскорбление и таким образом добиться своего. Сегодня это было бы убийством – убийством столь же коварным, как расправа Латур д’Азира над Филиппом де Вильмореном. Однако теперь роли переменились, и Андре-Луи шел бы на дуэль, не сомневаясь в ее исходе. С моральными препонами он быстро справился, однако оставались юридические. Во Франции все еще существовал закон, который Андре-Луи тщетно пытался привести в действие против Латур д’Азира. Однако этот закон моментально сработал бы в аналогичном случае против него самого. И тут внезапно, словно по наитию, он увидел выход, который привел бы к высшей справедливости. Андре-Луи стало ясно, как добиться, чтобы наглый и самоуверенный враг сам наткнулся на его шпагу и к тому же считался бы зачинщиком дуэли.
Андре-Луи снова повернулся к посетителям. Он был очень бледен, в больших темных глазах появился какой-то странный блеск.
– Наверно, трудно будет найти замену бедному Лагрону, – заметил он. – Наши земляки вряд ли поспешат занять это место, чтобы попасть на шпагу Привилегии.
– Да, конечно, – уныло ответил Ле Шапелье, затем, видимо догадавшись, о чем думает друг, воскликнул: – Андре! А ты бы?..
– Именно об этом я думал – ведь таким образом я бы получил законное место в Собрании. Если вашим Латур д’Азирам угодно будет задирать меня – ну что же, их кровь падет на их собственные головы. Я, разумеется, и не подумаю расхолаживать этих господ. – Он улыбнулся. – Я всего-навсего плут, пытающийся быть честным, – вечный Скарамуш, творение софистики. Так вы думаете, Ансени выставил бы меня своим представителем?
– Выставил бы своим представителем Omnes Omnibus’a? – Ле Шапелье рассмеялся, и на лице его отразилось нетерпение. – Ансени будет вне себя от гордости. Правда, это не Рен или Нант, как могло быть, захоти вы раньше. Однако таким образом вы будете представлять Бретань.
– Мне придется ехать в Ансени?
– Вовсе не обязательно. Одно письмо от меня муниципалитету – и вы утверждены. Не нужно никуда ехать. Пара недель, самое большее, – и дело сделано. Итак, решено?
Андре-Луи на минуту задумался. А что делать с академией? Можно договориться с Ледюком и Галошем, чтобы они продолжали занятия, а он будет только руководить. В конце концов, Ледюк теперь прекрасно знает свое дело и на него вполне можно положиться. В случае необходимости можно нанять третьего помощника.
– Да будет так, – наконец произнес Андре-Луи.
Ле Шапелье пожал ему руку и принялся пространно поздравлять, пока его не перебил стоявший у двери гигант в алом камзоле.
– А какое отношение это имеет к нашему делу? – спросил он. – Означает ли это, что когда вы будете представителем, то без угрызений совести проткнете маркиза?
– Если маркиз сам напросится – в чем я не сомневаюсь.
– Да, разница есть, – усмехнулся господин Дантон. – У вас изобретательный ум. – Он обернулся к Ле Шапелье. – Кем, вы говорили, он был сначала? Адвокатом, не так ли?
– Да, я был адвокатом, а затем фигляром.
– И вот результат!
– Пожалуй. А знаете ли, мы с вами не так уж не похожи.
– Что?
– Когда-то, подобно вам, я подстрекал других убить человека, которому желал смерти. Вы, разумеется, скажете, что я был трусом.
Чело гиганта помрачнело, и Ле Шапелье уже приготовился встать между ними. Но тучи рассеялись, и на раскаты оглушительного смеха в длинном зале отозвалось эхо.
– Вы укололи меня второй раз, причем в то же самое место. О, вы здорово фехтуете. Мы станем друзьями. Мой адрес – улица Кордельеров. Любой… негодяй скажет вам, где живет Дантон. Демулен живет этажом ниже. Загляните к нам как-нибудь вечером. У нас всегда найдется бутылка для друга.
Глава VIII
Дуэлянты-убийцы
Маркиз, отсутствовавший более недели, наконец вернулся на свое место на правой стороне в Национальном собрании. Пожалуй, нам уже следует называть его бывшим маркизом де Латур д’Азиром, так как дело было в сентябре 1790 года, через два месяца после того, как по предложению Ле Шапелье – этого бретонского левеллера[151] – был принят декрет, отменивший институт наследственного дворянства. Было решено, что знатность так же не должна передаваться по наследству, как позор, и что точно так же, как клеймо виселицы не должно позорить потомство преступника, возможно достойное, герб, прославляющий того, кто совершил великое деяние, не должен украшать его потомков, возможно недостойных. Таким образом, фамильные дворянские гербы были выброшены на свалку вместе с прочим хламом, который не желало терпеть просвещенное поколение философов. Граф Лафайет, поддержавший это предложение, вышел из Собрания просто господином Мотье, великий трибун граф Мирабо стал господином Рикетти, а маркиз де Латур д’Азир – господином Лесарком. Это было сделано под горячую руку накануне великого национального праздника Федерации на Марсовом поле, и, несомненно, те, кто поддался общему порыву, горько раскаялись на следующее утро. Итак, появился новый закон, который пока что никто не удосужился провести в жизнь.
Однако это к слову. Итак, как я сказал, был сентябрь, и в тот пасмурный, дождливый день сырость и мрак, казалось, проникли в длинный зал Манежа, где на восьми рядах зеленых скамей, расположенных восходящими ярусами, разместилось около восьмисот – девятисот представителей трех сословий, составлявших нацию.
Дебатировался вопрос, должен ли орган, который сменит Учредительное собрание, работать совместно с королем. Обсуждалось также, следует ли этому органу быть постоянным и должен ли он иметь одну или две палаты.
На трибуне был аббат Мори,[152] сын сапожника, который в то противоречивое время именно поэтому был главным оратором правой. Он ратовал за принятие двухпалатной системы по английскому образцу. Сегодня он был еще многословнее и скучнее, чем обычно, и аргументация его все больше приобретала форму проповеди, а трибуна Национального собрания все сильнее походила на кафедру проповедника. Однако члены Собрания все меньше походили на прихожан – они становились все беспокойнее под этим неиссякаемым потоком выспреннего словоизвержения. Напрасно четыре служителя с тщательно напудренными головами, в черных атласных панталонах, с цепью на груди и позолоченными шпагами на боку кружили по залу, хлопая в ладоши и призывая к порядку:
