— Вернется Лореляй — отдашь ей.
— А на словах что передать?
— Передай — вот отрастит опять свои локоны, тогда посватаюсь.
Трудхен засмеялась, но как-то неуверенно.
Лабрюйер пошел прочь. Через ворота (в виде триумфальной арки с медальонами, иначе после войны 1812 года возрождать сгоревший Гостиный двор было бы даже как-то неприлично) он вышел на Гоголевскую. Шел он неторопливо, давая Лореляй возможность себя догнать — если, конечно, Трудхен не соврала и белокурая воровка действительно уехала по своим загадочным делам.
Лореляй поздоровалась на свой лад — бесшумно оказавшись рядом, запустила руку в карман пальто и мгновенно вытянула носовой платок Лабрюйера. Он ощутил не само прикосновение, а нечто вроде движения воздуха, резко повернулся — и платок замельтешил прямо перед его носом.
Лореляй рассмеялась.
— Обдурила я тебя, старый пес, — сказала она.
— Да, старею, — согласился Лабрюйер.
— На что я тебе?
— Поблагодарить хотел. По твоему указанию на след целой шайки вышли. Помнишь, тогда, во «Франкфурте-на-Майне»?
— Помню. А что за шайка? Залетные?
— Вроде того. Так что полиции впору тебе наградные выписывать. Это серьезнее, чем ты думаешь, детка, и не спрашивай больше.
— Если не наши — то черт с ними, — решила Лореляй.
— Совсем не наши… Ты поосторожнее. Я агента Фирста в Гостином дворе видел.
— Ты о чем, ищейка? — с видом безупречной райской невинности осведомилась Лореляй.
А ведь ей уже за тридцать, подумал Лабрюйер, она умеет изобразить безмятежную юность, а взгляд — совсем не девичий.
— Ты давно барона фон Кисселя видела? — вдруг спросил он.
— Не знаю такого барона.
— Ну, ладно. Ешь конфеты на здоровье. До свидания, детка.
— Ничего больше не скажешь? — удивилась Лореляй.
— Так если ты с бароном не знакома — о чем говорить? Хотя… доктора Блюма тоже не знаешь?..
— Про этого слыхала.
— Еще бы ты про него не слыхала…
Это был прямой намек — Блюм время от времени оказывал ворью тайные медицинские услуги, и Лореляй, свалившись однажды с балкона, скорее всего, именно у него лечила ногу.
— Киссель и Блюм… — задумчиво произнесла Лореляй. — Кажется, я знаю, кто тебе нужен, старый пес. Он не из наших, его кто-то с собой привез. Я краем уха где-то что-то слыхала, понял? Ничего не знаю, а слыхала.
— Разорванная рука.
— Я тоже эту ухватку знаю. Ты вот что, ищейка… ты возле цирка походи, посмотри, может, набредешь на старуху Шмидт. Она там где-то живет и чулан шлюхам сдает — на час, на два. Тоже ведь доход, в ее-то годы. Так она вчера Длинной Эльзе отказала, а та была с хорошим клиентом, с датским морячком, и Аннемарии отказала. Кого-то там у нее поселили. Девки его видели. Говорят — молодой еще, рука на перевязи, знаешь, вокруг шеи? Может, твой.
— Спасибо тебе великое.
— Не для тебя стараюсь — девок жалко! Им чуланчик нужен. Холодно теперь на Бастионной горке под кустом!
— Заплатить тебе? — спросил Лабрюйер.
— Мы с тобой, старый пес, уже почти как родственники, какие деньги? Мы ведь чуть ли не двадцать лет знакомы — столько ты за мной гоняешься. Наши уже смеются — вам, говорят, под венец пора.
— А из тебя бы хорошая жена получилась.
— Поздно, милая моя ищейка. Вся я переломанная… прощай!..
Он удержал Лореляй за руку.
Стоять с дамой на перекрестке — верх неприличия, даже с такой, как Лореляй. Но вот пробежала искра, остановилось время, и это соприкосновение пальцев вдруг стало для обоих очень важным.
— На том свете разве что… — тихо сказала Лореляй. — Ты славная ищейка, старый пес…старый полицейский пес… Не приходи больше.
Она повернулась и пошла прочь — маленькая, тоненькая, легкая, и светлые пряди выбились из-под черной шляпки.
И он пошел прочь.
На душе у него было пасмурно.
Лабрюйер не очень-то понимал женскую логику, тем более — логику воровки, с детских лет освоившей это ремесло; он знал, что у Лореляй есть какие-то свои правила поведения, что купить ее за деньги невозможно, что свои воровские доходы она частично отсылает родителям и сестре, нарожавшей кучу детишек. Ему казалось, что их отношения — забавны, полезны, обоих ни к чему не обязывают. И вдруг он понял — этих временных пятиминутных перемирий, когда они могли друг на дружку наорать, но потом обменивались ценными сведениями, накопилось уже довольно много…
Ему было жаль эту женщину, он недоумевал — отчего она больше не хочет встреч. Возможно, он что-то не то сказал? Или она неправильно поняла, ведь того, как понимают мир женщины, обычному мужчине никак не уразуметь. И в таком недоумении он дошел до Театрального бульвара.
Линдер выслушал его внимательно.
— Ты ее побереги, — в завершение разговора сказал Лабрюйер.
— Да, она еще пригодится, — деловито ответил Линдер. — Телефонируй мне вечером домой, я уже что-то буду знать.
— Портфель Адамсона не нашелся?
— И китель не нашелся.
Лабрюйер задумался — наводить ли инспектора Линдера на цирковых борцов и на Красницкого. Навести нетрудно — только не будет ли от этого больше вреда, чем пользы?
— Ты что-то хотел сказать, Гроссмайстер? — спросил Линдер.
А во взгляде было: ты, старый приятель, знаешь про это двойное убийство больше, чем говоришь.
— Я спросить хотел — чем убили Адамсона. Поверхностный осмотр ничего не дал.
— Сделали вскрытие. Патологоанатомы с этим уже имели дело — доза снотворного средства, от которой сердце не выдержало.
— Опоили…
— Не сам же он, приняв эту дозу, пошел помирать к собору, предварительно раздевшись. Причем там еще такая тонкость — если бы он выпил этой дряни немного больше, то желудок ответил бы рвотой, и Адамсон уцелел. А так — или кто-то хорошо разбирался в фармакологии и знал, что у Адамсона слабое сердце, так что сумел подобрать нужную дозу, или — роковая случайность.
Лабрюйер покивал. Это действительно была роковая случайность. Смерть Адамсона была Красницкому и его компании совершенно некстати. Если бы он увидел или услышал что-то подозрительное — его бы уничтожили не снотворным, а более надежным средством. Скорее всего, военного инженера усыпили, чтобы сделать копии с чертежей в его портфеле. И, поскольку ныне век прогресса, использовали фотокамеру…
Линдер ждал, пока Лабрюйер заговорит.
— Знаешь, Линдер, я скажу тебе кое-что или вечером, или завтра.
— Хорошо, Гроссмайстер.
Больше вопросов Линдер не задавал.
Совсем недавно он принял участие в розыске по делу об убийстве, в котором пытались обвинить Валентину Селецкую, а в итоге понял, что бывший полицейский инспектор Гроссмайстер связался с какими-то тайными и секретными ведомствами в российской столице. Поэтому он не приставал с расспросами — только смотрел выразительно, а Лабрюйер отводил взгляд. Но ему это уже надоело.
