А в сыне нарастало нетерпение, и будь он лошадью, то видно было бы, как из ноздрей его пышет пар, но так герцогу пришлось с преувеличенным интересом воспринимать то, что отец пространно излагал - лекарства от запора, от подагры, от катара, от камней в мочевом пузыре и от всех остальных болезней, которые его беспокоили и о которых он с таким интересом рассказывал. Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено... И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:
- Письмо ваше меня развлекло, сын мой, - сказал он. - Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?
- Тайный памфлет расходится в Париже...
- Ну-ну! Я полагаю, вы получили информацию секретных служб и взглянули на свою ногу! Ну и нашли там что-нибудь? (Взгляд его так и сочился язвительностью).
- Нет, мсье, - ответил герцог Шартрский, тяжело вздохнув. - Речь вообще идет не обо мне, не о сестре, а... о детях вашей крови!
Выдохнув это, герцог побледнел, вдруг охваченный страхом, что оскорбил память своей матери и грубо задел старика, наследники которого не были его кровными детьми.
- Понимаю, - протянул старый герцог, взяв щепотку табаку. Потом гулко чихнул и заявил, что это изумительно очищает дыхательные пути, которые у него слишком чувствительны и вечно воспалены.
- По правде говоря, - отважился настаивать герцог Шартрский, - я собирался вас просить...
- О чем? Чтобы я подтвердил измышления памфлета, или чтобы опровергнул?
Он чуть прищурился, дыхание участилось, и герцог Шартрский вздрогнул, понимая, что получит ядовитую стрелу.
- Вполне возможно, - заявил старый герцог обманчиво спокойным тоном, что когда-то, уже давно, мне пришло в голову отметить некоторым знаком детей, о которых я точно знал, что они мои. Вас среди них не было, мсье! Он впился в собеседника острым проницательным взглядом. - И вашей сестры тоже!
- Не оскорбляйте память нашей покойной матери!
- Мир праху ее! (Герцог повысил голос). - Но я бы больше был уверен в её райском блаженстве, если бы она столько не грешила! - почти выкрикнул он, внезапно впав в ярость, словно через столько лет в нем вновь проснулись такие чувства, как ревность, разочарование и не угасшая ещё страсть.
- Позвольте мне уйти! - побледневший герцог Шартрский встал.
- Сидите! Вы же весь дрожите, как я полагаю, от желания узнать, с каким же тайным смыслом велел я татуировать своих бастардов! Возможно, только ради удовольствия, - продолжал старик насмешливым и желчным тоном, стараясь добиться того, чтобы поверили совершенно противоположному. Потом, тихонько захихикав, прикинулся вздремнувшим, сквозь ресницы наблюдая за герцогом Шартрским. Его забавляло, что может так того терзать. Сына он ненавидел - хотя и хотел бы любить. Еще и потому, что отчаянно пытался узнать в нем самого себя. Но все равно был вынужден вырвать его из своего сердца, и там осталась незакрывающаяся рана.
- Так что, - продолжил старый герцог, нарушив наконец тяжкое молчание, - теперь я в самом деле думаю, что имел тайные планы! И что тут дело было не в забаве, понимаешь? Ведь я всегда делаю то, что хочу, не так ли?
Он вновь повысил голос, виртуозно обыграв угрозу, которую не собирался уточнять, но которая повисла над головой герцога Шартрского, как Дамоклов меч.
- Но успокойтесь, сын мой! - продолжал он с деланною ласковостью. Таких легитимных соперников у вас немного! И некоторые уже мертвы.
- Легитимных? - удивленно переспросил герцог Шартрский.
- Вот именно! Это мои легитимные дети, с удостоверением своих прав на левой стопе! И я не мог забыть о них. Мы, герцоги, ведем себя как короли: своих бастардов мы не забываем!
Если бы мог, герцог Шартрский готов был его убить! Пальцы его на эфесе шпаги посинели. Он встал снова, рассудив, что от этого старого лиса все равно больше ничего не добьешься, и ещё потому, что теперь, как он считал, стало ясно - что касается его собственного будущего, можно опасаться чего угодно.
Герцог вдруг ощутил себя уже лишенным наследства, выставленным на смех и обкраденным каким-то ничтожным бастардом, который в один прекрасный день вынырнет откуда-то и начнет размахивать завещанием, составленным прожженным нотариусом! Да, сейчас герцог Шартрский был готов убить отца!
Уже направился к выходу, притом в настолько смятенных чувствах, что даже не помнил, распрощался ли как полагается, когда старик герцог плаксиво бросил (продолжая ломать комедию): - Некоторые мертвы, как я уже говорил, сын мой, но один из них ещё несколько лет назад жил в предместье Сен-Дени. Я получил о нем сведения от старого друга, ныне тоже уже покойного, от брата Анже.
- Вы хотите сказать, - у герцога Шартрского отлегло от сердца, - что и этот единственный исчез?
Герцог Луи взглянул на него в упор и сын, у которого камень с души свалился, понял вдруг: тот только нагонял страху, а теперь, когда это удалось, скажет правду!
Но то, что ему пришлось услышать, подействовало как холодный душ!
- Может, и единственный, - протянул старик, - но разве я сказал, что он исчез? Покинул предместье Сен-Дени, вот и все. А вовсе не исчез! И я о нем регулярно получаю известия.
Цинично лгал он из вредности, поскольку о Фанфане после смерти брата Анже никаких вестей не было, и он совсем забыл о нем, пока неясные воспоминания не растревожило письмо от герцога Шартрского. Старый герцог уже не помнил даже, велел ли он татуировать Фанфана или нет, тем более не зная, что Фанфан обзавелся меткой легитимного сына стараниями брата Анже.
- Отваживаюсь надеяться, что он достоин вас, монсиньор! - сжав зубы, заявил герцог Шартрский. - И что ему живется хорошо.
- Отлично! Он будет достоин меня - и своей матери тоже, - добавил старый герцог и, по старчески похотливо, добавил: - Она была красавица! И до меня не была ничьей. И знаешь, кем она стала, сын мой? Графиней Дюбарри! А девственность её досталась мне, вашему отцу, случилось это... в 1758 году, хе-хе-хе!..
* * *
Жанна Беко, графиня Дюбарри, в тот душный август все ещё оставалась в аббатстве Пон-о-Дам, куда была заключена три месяца назад. Падшая с райских небес звезда понемногу привыкла к не такому уж и жестокому уделу. После стольких лет бурной жизни, светских наслаждений, интриг, которыми она вознеслась так высоко, и битв за то, чтобы так высоко удержаться, ныне, когда ей перевалило за тридцать, она наслаждалась в монастыре миром и тишиной, где только и есть, что природа, да смена времен года, да богослужения. Часто прогуливалась в сопровождении аббатисы мадам Габриэлы де ля Роже Фонтениль, ставшей её приятельницей, в парке у монастырских стен. Такая неторопливая прогулка, как написала она своему управляющему в Лувесьене, Десфонтейну, была главной радостью её нынешней жизни. Но однажды утром произошло нечто такое, что согрело её душу, доказав, - не все её забыли.
