Каждый из двух, Валуа и Мариньи – брат короля и первый его министр, – старались подчинить своей воле сознание умирающего, и на мгновение он заколебался. Как усиленно заботился каждый в эти минуты о себе и как мало заботились они о Филиппе.
– Людовик, – усталым голосом произнес король, обращаясь к старшему сыну, – пусть Мариньи не трогают, если он докажет свою верность трону.
Тогда Мариньи понял, что обвинения, выдвигаемые против него, сыграли свою роль.
Но Мариньи знал, что он силен. В его руках была вся административная власть, финансы, армия; даже церковь и та была в его руках, за исключением брата Рено. Он был уверен, что никто иной, кроме него, не сумеет править государством. Скрестив на груди руки, он смело поднял глаза к Валуа и Людовику Наваррскому, стоявшим по другую сторону постели, где боролся со смертью его государь, и, казалось, бросал вызов новому царствованию.
– Государь, не будет ли у вас еще каких-либо распоряжений? – спросил брат Рено.
В эту минуту Юг де Бувилль поправил свечу, грозившую упасть на пол с высокого кованого канделябра, который пылал день и ночь и уже превращал королевскую опочивальню в огненное преддверие гробницы.
– Почему стало так темно? – спросил Филипп. – Разве ночь еще не кончилась и рассвет не наступил?
Все присутствующие машинально обернулись к окнам. Действительно, солнце затмилось, и тень покрыла королевство Французское.
– Отдаю дочери своей Изабелле, – неожиданно для всех произнес король, – тот перстень, который она мне подарила и который украшен большим рубином, называемым «вишней».
Помолчав немного, он спросил:
– Пьер де Латиль еще не приехал?
И так как никто не ответил на королевский вопрос, Филипп добавил:
– Ему я отдаю свой изумруд.
Затем он отказал различным церквам – Булонской Божией Матери, ибо там венчалась его дочь, собору Сен-Мартэн де Тур, собору Сен-Дени – золотые лилии – «ценой в тысячу ливров», добавлял он всякий раз. Человек этот, столь прижимистый при жизни, в свой смертный час старался подчеркнуть ценность своих даров, как бы надеясь, что они принесут ему чаемое искупление.
Брат Рено склонился над изголовьем умирающего и прошептал ему на ухо:
– Не забудьте, государь, вашу Пуассийскую обитель...
Исхудалое лицо короля исказилось гримасой досады.
– Брат Рено, – ответил он, – завещаю вашей обители прекрасную Библию, размеченную моей рукой. Она весьма пригодится не только вам, но и всем исповедникам французских королей.
Великий инквизитор, который сжег достаточно еретиков и достаточно часто бывал сообщником сильных мира сего, рассчитывал на большее: он поспешил опустить глаза, чтобы скрыть разочарование.
– А вашим сестрам, монахиням Пуассийской доминиканской обители, – добавил король, – завещаю большой крест тамплиеров. Ему пристало находиться под вашей охраной.
Холодом повеяло на всех присутствующих. Валуа властно махнул рукой Майару, что пора, мол, кончать, и приказал ему прочитать вслух добавление. Когда писец дошел до слов «волею короля», Валуа привлек к себе своего племянника Людовика и, крепко сжав ему руку, произнес:
– Добавьте также «и с согласия короля Наваррского».
Тут Филипп Красивый взглянул на своего сына, на своего наследника, и понял, что царствование его окончилось.
Пришлось поддерживать его руку, чтобы он мог поставить под завещанием свою подпись. Затем король прошептал:
– Теперь все?
Нет, это было еще не все, и не был еще окончен последний день короля Франции.
– А теперь, государь, вы должны передать своему наследнику королевское чудо, – сказал брат Рено.
По его приказу все покинули опочивальню, дабы король мог передать сыну своему, согласно обряду, мистическую власть, которой обладают владыки земли Французской, могущие чудом исцелять золотуху.
Откинув голову на подушки, Филипп Красивый простонал:
– Брат Рено, вот она, тщета мира. Вот он, король Франции!
В предсмертную минуту от него еще требовали последнего усилия, дабы научил он своего преемника исцелять одну из самых невинных болезней.
Не сам Филипп Красивый обучал сына обряду, не он говорил сакраментальные слова: он забыл их. Брат Рено выполнил за короля весь обряд. И Людовик Наваррский, преклонив колена у отцовского одра и сжимая горячими ладонями ледяные руки короля, стал обладателем тайного наследства.
Когда церемония была окончена, придворным снова разрешили войти в государеву опочивальню; брат Рено начал творить молитвы, а присутствующие вполголоса повторяли священные слова.
Когда они начали хором читать стих: «In manus tuas Domine» – «B руки твои, господи, предаю дух свой...» – вдруг открылась дверь – это вошел Пьер де Латиль. Все взгляды обратились к нему, и, хотя уста всех бездумно бормотали слова молитвы, все глаза были прикованы к епископу Шалонскому.
– В руки твои, господи... – подхватил епископ Латиль, присоединив свой голос к голосам молящихся.
Потом кто-то обернулся к постели. И слова молитвы замерли у всех на губах: Железный король испустил дух.
Брат Рено подошел к постели, чтобы закрыть глаза умершему. Но веки, которые никогда не опускались, упрямо не желали опускаться. Дважды Великий инквизитор пытался закрыть глаза Филиппа, но тщетно. Пришлось прибегнуть к повязке. Король Франции входил в Вечность с широко открытыми глазами.
Во имя отца... (лат.).
Второе «я» (лат.).
Дурак. Честолюбец, вор, но еще и дурак! (ит.)
Сынок (ит.).
Я тебя люблю, я так тебя люблю! (ит.)
Речь идет об Агнессе, дочери Людовика Святого, матери Маргариты Наваррской. – Здесь и далее примеч. перев.
Папа Бонифаций VIII в булле Unam Sanctam писал: «Всякое человеческое существо подчинено папе римскому, и подчинение это – необходимое условие спасения души».
Катары – члены религиозной секты, распространенной на юге Франции в конце XII и начале XIII вв. Родители Ногарэ принадлежали к этой секте, отрицавшей плотскую жизнь и практиковавшей самоубийство.
Да... хорошо... путь будет так (ит.).
