— Беда, Илья Иванович, — прохрипел дружинник. — Потока-богатыря убили...
Поток лежал на кургане, что высился на берегу Ситомли. Черная ряса богатыря была иссечена во многих местах, земля под телом пропиталась кровью. В головах павшего на коленях стояли Казарин и Алеша.
— Как же это? — тихо спросил Илья.
— Он с ольбером схватился, — так же негромко ответил Попович, кивнув в сторону, где лежал огромный степной воин — муж в расцвете сил. — Говорят, рубились, рубились, а потом вместе с коней пали. Оба насмерть друг друга посекли.
— Я его знаю, — сказал вдруг Самсон, глядя на степняка. — Старший сын Обломая, про него говорили, что он могучий воин.
— Верно говорили, — тяжело сказал Илья, накрывая тело плащом. — Берите его бережно, — приказал он подошедшим дружинникам.
Сверху раздался тоскливый крик, витязи подняли головы — над холмом кружила огромная белая птица.
— Лебедь, — прошептал Попович.
— Неужто... — начал было Казарин, но договорить не успел.
Птица камнем рухнула вниз, ударилась о сыру землю. Коротко полыхнуло белым — и вот уже стоит на кургане диво — до жути красивая женщина в странном, нерусском платье, в чужих, заморских золотых с каменьями уборах. Алеша вскочил, зашипев, словно кот, схватился за рукоять меча, Самсон бормотал что-то по-своему, Казарин мелко крестился. Лишь Илья спокойно шагнул навстречу:
— Ну, здравствуй, Марья, Лебедь Белая. Зачем пришла?
— Здравствуй, Илья Иванович. — Голос у женщины был низкий, красивый, и была в нем какая-то жуть. — Михайло погиб.
— Ах-х-х ты, тварь. — Слова шли тяжело, и Попович вытянул из ножен меч. — Брат, что с ней говорить?
— Помолчи, Алеша, — спокойно приказал Илья. — Да, Поток убит. Что тебе с того?
— Я была с ним обвенчана, — сказала Марья. — Он мой муж.
— Это вряд ли, — покачал головой Илья. — Он ведь постригся.
— Я знаю.
Холодная маска вдруг разбилась, словно лед на реке, на миг показалось — не ведьма здесь стоит, а простая баба.
— Илья, — Марья заговорила, и голос у нее вдруг стал человечий, — я уже не увижу его. Никогда! Понимаешь, совсем, совсем никогда больше! Дай напоследок взглянуть на него, один раз — я о большем не прошу!
— Илья, это ведьма! — глухо пророкотал Казарин. — Не давай ей, у нее дурной глаз, она его заколдует!
— Да как она его заколдует, — невесело усмехнулся Муромец. — Он ведь умер, здесь — только тело.
Богатырь шагнул к телу и откинул в сторону плащ. Поток лежал, словно спящий, лик витязя было умиротворенным, видно, в последний миг свой несчастный витязь обрел тишину и радость. Марья сделала шаг и словно ударилась о стенку — на груди у павшего покоился тяжелый, литого железа крест. Колдунья замерла, и на лице ее была такая мука и такая нежность, что Алеша, не в силах смотреть, отвернулся.
— Я могла бы оживить его, — тихо сказала Марья. — Я умею, ты знаешь, Илья. У меня еще осталась живая вода...
— Это не жизнь, — покачал головой Муромец. — Я исполнил твою просьбу — теперь уходи. Я зарекся поднимать меч на женщину, не хочу зарок нарушать.
Марья медленно кивнула, затем посмотрела в глаза Первому Богатырю:
— Ты великий воин, Илья. Спасибо тебе, больше я никогда не потревожу Русь.
Она стянула плат с головы, и по плечам рассыпались белые, как снег, волосы. Снова полыхнуло, и в небо взмыл лебедь, но теперь уже черный, сделал круг, крикнул тоскливо и улетел на восток.
— Что стоим, братья? — нарушил молчание Илья. — Уже гости наши снова собрались на пир. Пойдем, напоим их как подобает.
* * *
Час ушел у Сбыслава на то, чтобы собрать у Стефанова монастыря свое войско. Под рукой осталось немного — четыре сотни отроков, полторы тысячи порубежников да пять тысяч киевлян, из тех, что решили стоять за родной город до конца. Он проскакал вдоль выстроившихся полков, молча всматриваясь в окровавленные, покрытые пылью лица, затем повернул коня в сторону Кловского урочища, от которого доносился гром боя, и медленно вытащил из ножен меч.
— Мужи-кияне, дружина моя и порубежники. Много крови и поту мы утерли сегодня за Русскую землю, но все меньше, чем Улеб Лют, что сложил за нас буйну голову, чем варяги, что держат сейчас у Клова печенегов. — Он повысил голос: — Не стыдно ли нам? Стыдно ли?
Вздох прошел по рядам, и Сбыслав закричал, что было сил:
— Так утопим стыд во вражьей крови! Ко Клову! За мной!
— А-а-а-а!
Не один стыд, но ненависть, усталость — все это сплавилось, перелилось в добела раскаленное желание: покончить со всем — либо сломить врага, либо пасть самим. Горяча коней, киевляне поскакали за воеводой, вопя что есть мочи, размахивая мечами. Меньше чем полверсты было до битвы, в один миг пролетели их, разгоняясь до бешеного скока, кто падал — убивался насмерть, но остальные продолжали мчаться. Вот вылетели за горку, и Сбыслав задохнулся от вида лютого побоища. Варяжской стены более не было, лишь отбивались, встав спина к спине, малые кучки северян, окруженные со всех сторон печенегами, а весь склон, по которому пятились вверх урманы, был словно ковром устлан убитыми людьми и лошадьми.
— Вперед! — рявкнул Сбыслав. — Русь!
— Русь! На выручку!
Киевляне второй раз за этот день бросились на врага, но в этот раз враг был уже не тот. Измотанные беспощадной резней с северными людьми, печенеги дрогнули прежде, чем до них доскакали русичи. Слишком многих потеряли они в бою с варягами и не успевали уже выстроиться, чтобы встретить новое войско. Натиск киевских полков сразу сломил Степь, и вот уже русичи, пьянея от крови и победы, гонят перед собой всадников на маленьких лошадках и рубят тех, кого догнали. За Васильевским шляхом печенеги оторвались от погони и бешеной скачкой стали уходить на юг — к Лыбеди. Киевляне, сразу остыв, медленным шагом пошли обратно.
* * *
Людота с трудом раскрыл залитые кровью очи и приподнялся, опираясь на локти. В голове гудело, тело болело, словно его топтали конями. «А может, и топтали», — подумал кузнец, со стоном поднимаясь на одно колено; вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы — людские и конские, печенежские и варяжские. Битва, кажется, кончилась, он видел урман, что брели к нему по одному, по двое. В двух шагах от него, левой рукой держась за стяг с вороном, сидел на коленях высокий воин в когда-то золоченом, а теперь страшно изрубленном и залитом кровью шлеме. В правой руке воин сжимал обломок меча. Людота встал, опираясь на руки, с трудом сделал шаг, другой.
— Эй, боярин, — негромко позвал он.
Сигурд не шевелился, он сидел, даже висел на этом древке, и костяшки левой руки побелели, сжимая знамя.
