Да, Федор знал, что придется приносить жертвы, стать жестоким. Наконец, настанет время, когда, возможно, необходимо будет принести кого-то в жертву. Но вот так, сразу же, в первый день?! Федор не предполагал, что Глинский откажется от участия в заговоре. Глинского притесняют, и, казалось, он должен быть недоволен королем, а вот, поди ж ты… Это стало большой неожиданностью. А теперь на душе неспокойно.
Глинский знает тайну. Глинский держит всвоих руках три жизни. Почему три? Гораздобольше. В случае раскрытия заговора погибнут идругие, которые служат, ничего не зная. Дажеесли подозрения Юрка оправданны — это всеголишь выбор: одна жизнь против многих. Но Юрокможет ошибаться. И, в конце концов, я мог ничего и не знать… Мог ведь?
— Нет, Юрок, — медленно произнес он. — Я сам поговорю с Глинским перед его отъездом.
Юрок молча поклонился и ушел.
Он меня осуждает? Но ведь он не знает, что произошло в лесу. Никто не знает Нет, же правильно. Пусть все идет своим чередом. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Моя совесть совершенно чиста.
На аллейке, едва освещенной лучами, падавшими из окон терема, появилась круглая низенькая фигурка отца Леонтия.
Федор встал ему навстречу, и старик поцеловал его в лоб.
— Рад видеть тебя во здравии, мой мальчик. Я привез тебе приятную маленькую новость.
— Лучшая новость — твой приезд, отец. Когда ты со мной — моя душа светлеет.
— Я бы и сам с тобой не расставался, если бы не забота о твоих делах. Твоя любящая сестрица Анна кланяется. Она вернула долг. — Сотня золотых — вспомнил Федор и улыбнулся, — Пустяки.
— Отнюдь, отнюдь, сын мой, за такие деньги можно построить хорошую церковь.
— Вот и отлично, отец. Я вношу их тебе на богоугодные дела. Обнови наш храм в Белой, он, кажется, совсем одряхлел.
— А как же королевский указ, запрещающий постройку и починку православных храмов?
— Король далеко, а Бог всегда с нами, отец! Я предпочитаю угодить Господу…
— И он не оставит тебя, мой мальчик, — отец Леонтий перекрестился и вздохнул. — Ну, как прошла охота? — спросил он после некоторого молчания.
— Плохо, отец мой, — проговорил Федор, думая о своем. — Один из охотников отказался от поединка.
— Князь Глинский?
Федор вздрогнул и пристально поглядел на священника.
— Почему ты решил, что именно Глинский?
— Я знаю, что он не любит охоту, — наивно улыбаясь, ответил отец Леонтий. Федор облегченно вздохнул.
— Нет, отец. Глинский проявил себя с лучшей стороны. Это был Михайлушка.
— Никогда бы не подумал! Человек, в жилах которого течет такая кровь…
— Увы, отец, передавая потомкам свою кровь, великие люди не всегда передают им свои добродетели.
Во дворе возникло какое-то движение. Конюхи повели лошадей.
— Глинский уезжает, — сказал Федор. — Подожди меня здесь, я попрощаюсь сними вернусь.
Михаил и Ганс были уже верхом. Глинский, поставив ногу в стремя, ждал приближающегося Федора.
— Прости, князь, что все вышло так… нескладно, — сказал Федор.
— Ничего, князь. Господь даст, увидимся в лучшие времена.
Он кивнул и сел на коня. Федор прикусил губу. Нет, будь как будет!
— Берегись в пути! — сказал он только.
— Бог сбережет! — ответил Глинский и двинул коня к воротам.
Федору показалось, что Ганс и Михаил поклонились ему холодно. Он рассердился на себя за мнительность и вернулся к скамье. Отец Леонтий хотел ему что-то сказать, но тут из терема, пошатываясь, вышел Олелькович и нетвердой походкой двинулся по аллейке. После яркого света он шел, как слепой, протянув перед собой руки.
Федор следил за его неуклюжими неповоротливыми движениями, и в нем нарастало холодное раздражение.
— А где твои люди, брат? — спросил он, когда Олелькович поравнялся со скамьей, и голос его помимо воли прозвучал как-то глухо и грозно.
Михайло вздрогнул и застыл.
— Кто здесь? — хриплым испуганным шепотом спросил он.
— Не узнаешь брата своего?
— А-а-а! Бельский! Черт бы тебя побрал! Что ты меня так путаешь из темноты?!
— Разве в моем вопросе есть что-то страшное? — удивленно спросил Федор. — Мне сказали, что твоих людей нет среди пирующих, а я стараюсь заботиться, чтобы всем гостям было весело в моем доме.
Олелькович, покачиваясь, всматривался в темноту.
— А это еще кто с тобой?
— Это я, сын мой, — ласково ответил священник.
— Черт возьми! Э-э-э… я хотел сказать… прости, святой отец, не узнал тебя.
Олелькович тяжело опустился на скамью.
— Я, кажется, сегодня перехватил. Нельзя так много пить, — назидательно произнес он, шумно сопя носом. — Так ты спрашиваешь, где мои люди? Видишь ли, э-э-э… как тебя… э-э-э… Федор! Дело в том, что моя… э-э-э… как ее… э-э-э… жена… да-да! Жена! Так вот… она, значит, это:., э-э-э… любит красивые кружева.
— Вот как?
— Да-да! Именно так! И я решил сделать ей подарок. Мне сказали, что в этом… э-э-э… как его… э-э-э… в Гомеле… есть мастерицы, которые делают очень редкие кружева. А раз я завтра уезжаю и Гомель мне не по пути, то я послал туда моих людей с деньгами, чтобы они купили эти самые… э-э-э… как их… кружева… вот.
И, очень довольный своим объяснением, он уставился в ту сторону, где, по его предположению, должен был находиться Федор.
— Пять человек за кружевами? — удивился Бельский.
Олелькович начал сердиться.
— А что здесь особенного? Я дал им деньги!
А в лесу могут быть эти… как их… грабители! И потом — что это ты ко мне пристал, братец? Мои люди — куда хочу, туда посылаю!
Он разгневанно топнул ногой.
— Может, ты собираешься давать мне советы, как я должен поступать с собственными холопами?!
— Что ты, что ты, Михайлушка! Сохрани Бог! Я хочу дать тебе только один совет: быть осторожным. Становится свежо, а ты в одной рубахе!
— Да-да, здесь ты прав, черт тебя побери… э-э-э… прости, святой отец… это верно — мне следует бережнее относиться к своему здоровью… особенно теперь…
И продолжая что-то бормотать себе под нос, он встал, шагнул в сторону и пропал в темноте.
— Ты не туда пошел, — сказал ему Федор.
— Я сам знаю, куда мне идти, — огрызнулся из темноты Олелькович, и некоторое время оттуда доносились возня, треск веток и глухое бормотание. — Черт бы побрал всех опекунов и советчиков… Не дают даже выйти… по делу…
Наконец он вынырнул из темноты у самого терема, громко топая, поднялся на крыльцо и, показавшись на секунду в ярком квадрате распахнутой двери, исчез.
