— А ведь, пожалуй, ты права…. — встревоженно сказала Сесилия.
Она опустила голову и загрустила. Взгляд ее упал на олененка: его черные глаза смотрели на нее со всею нежностью и кротостью, которыми их одарила природа.
Девушка протянула руку и прищелкнула пальцами. Услыхав этот звук, ее четвероногий любимец подпрыгнул от радости и уткнулся головою в подол ее платья.
— Ты-то не убежишь от своей хозяйки, правда? — сказала она, гладя рукой его атласную шерстку.
— Не огорчайся, Сесилия, — ответила Изабел, стараясь развеять ее грусть, — попросишь дядю, он поймает тебе другого индейца. Увидишь, тот будет получше, чем твой Пери.
— Знаешь, дорогая, — сказала Сесилия, и в голосе ее послышался упрек, — ты очень несправедлива к этому бедняге. Он же не сделал тебе ничего худого.
— А как же еще прикажешь относиться к дикарю, у которого темная кожа и красная кровь? Разве твоя мать не говорит, что индеец — это животное вроде лошади или коровы?
Слова эти были сказаны с горькой иронией, и дочь Антонио де Мариса эту иронию поняла.
— Изабелл! — воскликнула она с обидой.
— Я знаю, что ты так не думаешь, Сесилия; твоему доброму сердцу не надо видеть цвет кожи, чтобы узнать душу. Но другие! Что я, по-твоему, не замечаю, с каким презрением здесь относятся ко мне?
— Я уже не раз тебе говорила, что это только так кажется, все здесь тебя любят и уважают.
Изабелл покачала головой:
— Можешь сколько угодно меня утешать, но ты же сама видишь, что это не так.
— Ну, если на минуту моя мать вспылила…
— Минута эта оказалась очень длинной, Сесилия! — ответила смуглянка с горькой усмешкой.
— Но послушай, — возразила Сесилия, обняв Изабелл и притягивая ее к себе, — ты ведь хорошо знаешь, что моя мать очень строга со всеми, даже со мной.
— Пожалуйста, не утешай меня, милая, это только лишний раз подтверждает то, что я тебе уже сказала: в этом доме ты одна меня любишь, а все остальные презирают.
— Ну хорошо, — ответила Сесилия, — я буду тебя любить за всех: я ведь просила тебя, чтобы ты была мне сестрой!
— Да. И ты не можешь себе представить, какая это для меня радость. Если бы только я действительно была твоей сестрой!..
— А почему бы тебе не быть ею? Я хочу, чтобы ты была для меня сестрой.
— Для тебя — да… Но для него… — Последнее слово она произнесла почти про себя.
— Только знаешь, я тебе поставлю кое-какие условия.
— Какие? — удивилась Изабелл.
— Я хочу быть старшей сестрой.
— Но ты же ведь моложе меня.
— Не важно! Я старшая, вот и все. И ты должна меня слушаться.
— Ну ладно, — ответила Изабелл, не в силах сдержать улыбку.
— Так, значит, решено! — воскликнула Сесилия, целуя ее в щеку. — Только вот что, сестра, я не хочу, чтобы ты грустила. Не то я рассержусь.
— А сама ты разве только что не грустила?
— О, все уже прошло! — сказала девушка, вскакивая с гамака.
И в самом деле, сладостная истома, овладевшая ею, когда она мерно покачивалась в гамаке, и вся ее задумчивость совершенно исчезли. Резвая и веселая девочка действительно на какое-то время уступила место мечтательнице, но теперь все уже было забыто.
К ней вернулась прежняя насмешливость; она снова была полна той милой грации и того простодушного легкомыслия, которое порождается свежим воздухом и деревенскою жизнью.
Надув щеки, она сложила губы так, что они стали похожи на бутон розы, п с очаровательнейшим изяществом стала подражать воркованию журити. При этих звуках голубка тотчас же слетела с высокой акации, уселась у нее на груди и вся затрепетала от удовольствия, когда рука девушки стала гладить ее мягкие перья.
— Нам пора спать, — сказала Сесилия, и в голосе ее звучала та особая нежность, какая бывает у матери, когда она говорит с крохотным младенцем. — Голубке хочется спать, да?
И, на минуту оставив сестру одну в саду, она отдалась заботам о двух друзьях, с которыми коротала здесь свои дни. В каждом движении ее были любовь и нежность, говорившие о том, сколько чувств таят в себе глубины ее сердца под покровом совсем еще детского простодушия.
В это время послышался топот лошадей где-то близко от дома. Изабелл взглянула на берег реки и увидела группу всадников — они въезжали в ограду.
От неожиданности она вскрикнула; в крике этом были и радость и испуг.
— Кто это приехал? — спросила Сесилия, подбегая к сестре.
— Это они.
— Кто они?
— Сеньор Алваро и другие.
— Ах, вот как! — воскликнула Сесилия и покраснела.
— Что-то они уж очень скоро вернулись? — спросила Изабелл, не заметив смущения девушки.
— Да, пожалуй. Мало ли что там могло случиться!
— Прошло только девятнадцать дней, — вырвалось у Изабелл.
— Как, ты даже дни считала?
— Чего же проще, — ответила Изабелл, в свою очередь краснея. — Послезавтра будет как раз три недели.
— Пойдем посмотрим, какие они привезли нам подарки!
— Подарки, нам? — переспросила Изабелл, с какой-то особенной грустью подчеркнув последнее слово.
— Да, нам, потому что я заказала ниточку жемчуга Для тебя. Жемчуг очень пойдет к твоему липу! Знаешь, ведь я завидую тебе, что ты такая смуглая!
— А я бы, верно, жизнь отдала за то, чтобы быть такой беленькой, как ты, Сесилия.
— Смотри, солнце уж садится. Идем!
И обе пошли к дому.
В то время как девушки сидели в саду, двое мужчин прогуливались в тени по другую сторону площадки.
В одном из них, высоком и статном, по его гордой осанке и по одежде легко можно было узнать именитого фидалго.
На нем был черного бархата камзол с шелковыми отворотами кофейного цвета, бархатные панталоны, тоже черные, и высокие сапоги из белой кожи с золочеными шпорами.
Белоснежный плоеный воротник облегал его шею, оттеняя красивую седую голову.
Из-под коричневой шляпы без пера выбивались пряди серебристых волос, ниспадавших на плечи. Сквозь длинную бороду, белую, как пена водопада, просвечивали розоватые щеки, резко очерченный рот, в маленьких живых глазах горел огонек.
Этот фидалго был дон Антонио де Марис. Несмотря на свои шестьдесят лет, он в полной мере сохранил бодрость, и, должно быть, именно потому, что жил деятельною жизнью. Держался он прямо и ходил твердой, уверенной походкой, как ходят мужчины в расцвете сил.
Бок о бок с ним прогуливался другой пожилой мужчина со шляпой в руке. Это был Айрес Гомес, его эскудейро25 и испытанный товарищ всех его странствий. Фидалго во всем доверял ему, как человеку преданному и умевшему молчать.
