Усыпальница Констанция Феликса. Вечером того же дня
Аэций пришел сюда один.
Для тех, кто спускался в усыпальницу, при входе оставляли зажженный факел. Аэций вытащил его из бронзового кольца и осветил ступени. Их было тринадцать, гладких и скользких после дождя, недавно пролившегося над Равенной.
Аэций медленно спустился вниз. Толкнул тяжелую тугую дверь, за которой простирался богато украшенный погребальный зал. У дальней стены, покрытой от пола до потолка прекрасной мозаикой, на небольшом возвышении белел саркофаг. На саркофаге возлежали мраморные фигуры Констанция Феликса и его жены. Приговоренные вечно смотреть друг на друга они казались застывшими слепками живых людей. На бедре у мраморной девы сидело её не рожденное дитя. Ваятель изобразил его в виде кудрявого ангела…
«Приветствую тебя или твой дух. Того, кто меня может услышать», — мысленно обратился Аэций к фигуре, изображавшей Констанция Феликса. — «Перед мертвыми принято каяться. Наверное, лучше это сделать сейчас, чем когда-нибудь потом. Твоя жена обвинила меня в убийстве, но ты ведь знаешь, что я этого не делал…»
Аэцию послышался какой-то шорох. Он обернулся, чиркнул в воздухе факелом, чтобы как можно полнее осветить погребальный зал, но никого не увидел и вновь обратился к Констанцию Феликсу, словно тот находился где-то поблизости и мог услышать его мысленную исповедь.
«Я знаю о том поручении, которое дал тебе император Феодосий. Все это время ты пытался выяснить, какие тайные отношения связывают меня со скифами. Почему они всегда помогают мне и по первому зову присылают войска. Ты удивишься тому, что услышишь, но скрывать не имеет смысла. Всю свою юность я провел в заложниках у врагов Империи. Это старый военный обычай. В заложники отправляют отпрысков римской знати. Их пребывание у врага гарантирует соблюдение мира. Но кто же, по доброй воле, отдаст свое собственное дитя? Для этой цели найдут подходящего обликом мальчика-сироту и выдадут его за сына какого-нибудь вояки, имя которого на слуху. Так было и со мной. Меня усыновил магистр конницы Гаудентий и отправил в заложники. Сначала к королю торингов, а потом к предводителю скифов Ульдину. Торинги не заметили подвоха, хотя моей матерью называли некую знатную римлянку Италу. Италию, проще говоря. А Ульдин догадался, кто я на самом деле. Он мог бы меня убить или отослать обратно, но вместо этого разговаривал со мной как с равным. И знаешь, о чем он спросил? Хочу ли я стать таким же правителем, как он. «Земля, на которой мы живем, когда-то была едина, но потом её разделили на части и засеяли ненавистью и враждой», — сказал он мне. — «Стань на ней истинным правителем. Тем, кто устанавливает мир и порядок, а не сеет вражду и смерть». Слова Ульдина захватили меня. Он умел убеждать. Каждое его слово звучит у меня в голове, словно сказано только вчера. Ульдин доверил мне во владение реку Данубий, что течет на запад Империи. Другие его сыновья, а он называл нас именно так, получили реки на севере и на востоке, ведь реки — это нити, что сплетают землю воедино. С тех пор я один из тех, кто служит миру, а не войне. Останавливать войны, которые начинают другие — в этом мы поклялись на своих мечах. Перед смертью Ульдин наказал нам всегда помогать друг другу. Вот почему мне по первому зову присылают войска…»
Сзади явственно послышались шаги.
— Кто здесь?! — воскликнул Аэций, хватаясь за рукоять меча.
— Это я, я. Зеркон, — ответил смуглый согнувшийся в полупоклоне человек. Он и так-то отличался невероятно маленьким ростом, носил на спине уродливый горб, старательно прикрывая его одеждой из пестрой заморской ткани, из-за чего довольно сильно смахивал на шута. Зеркон и был им, развлекая августу и ее гостей на пирах. А кроме того доводился двоюродным дядей сыновьям Аэция и все это время присматривал за ними как за собственными детьми. Обладая удивительно чутким слухом, он частенько по-родственному, но, разумеется, за приличное вознаграждение предупреждал Аэция о том, что удавалось подслушать в августейших покоях или разузнать через своих многочисленных осведомителей, которым ведь тоже надо было платить.
— Как ты нашел меня? — нахмурился Аэций. — Я никому не говорил, куда собираюсь идти.
— Вы спрашивали у сторожа, где находится склеп Констанция Феликса, — услужливо ответил Зеркон. — Сначала он рассказал об этом вам. А потом и мне.
— У тебя какие-то вести?
— Иначе бы не пришел. Уверен, они покажутся вам интересными. В Аримине, что расположен немного южнее отсюда, готовятся небывалые торжества.
— Об этом я слышал, — кивнул Аэций. — Пусть себе веселятся. Торжества и веселье — лучшие развлечения, чем война.
— О, разумеется, разумеется, но среди приглашенных затесался весьма примечательный гость, — таинственно улыбнулся карлик.
— Кто-то из местной знати?
— Скорее из дальней. Наместник Африки Бонифатий.
— Наместник… Бонифатий? — с расстановкой повторил Аэций, припоминая, что это имя упоминал в разговоре и начальник стражи. — Вряд ли на торжествах в Аримине его дождутся. У него довольно скверная ситуация за морем. Из последнего, что я слышал, бывшие союзники по мятежу объявили его врагом и теперь осаждают в крепости Гиппо-Регии.
— Осаждали до недавнего времени, — поделился новостью Зеркон. — Августа обратилась за помощью к императору Феодосию. Бонифатия вызволили из Гиппо-Регия, и скоро он прибудет в Аримин вместе с остатками своего достославного войска.
— Ах, вот как. Попутного ветра им в спину, — не скрывая раздражения, произнес Аэций. — Это всё, что ты хотел рассказать?
— Ох, если бы всё, если бы всё… — печально вздохнул Зеркон. — По самым последним слухам, от которых я до сих пор не могу опомниться, августа собирается возвести Бонифатия в сан патриция. А в Риме его уже объявили новым магистром армии, — при этих словах Зеркон склонился в соболезнующем поклоне и добавил с глубокой скорбью в голосе. — Вместо вас.
Аэций ушам своим не поверил.
— Вместо меня, ты сказал?
— Вместо вас, — подтвердил Зеркон.
Аэций едва сдержался от бранного слова. Так вот зачем его вызвали в Равенну. Отстранить от командования армией?
— О, не беспокойтесь. У них ничего не выйдет, — с угодливой уверенностью проговорил Зеркон, склонившись так низко, что, казалось, вот-вот переломится горб. — Бонифатий всего лишь обычный смертный, а вы — само божество и никому не уступите своей власти.
— С чего ты называешь меня божеством? — рассеянно произнес Аэций.
— До сих пор вы не проиграли ни одного сражения, — ответил карлик. — Такая удача доступна только богам. К тому же смертельная рана, которую вы сумели вылечить…
— Перестань. Ничего я не вылечил. Это всего лишь слухи, — оборвал его Аэций.
Однажды он действительно был на волосок от гибели. Армейские лекари единодушно решили, что с таким ранением не проживет и нескольких дней, и тогда он решил проверить, правду ли говорила старуха-видья, уверявшая, что богами ему дано излечивать любую болезнь и любую рану даже обычной водой из ручья. Каждому, кого приводил Ульдин, она называла особый врожденный дар, что позволит добиться признания и любви. «Люди полюбят тебя, если станешь лекарем, но лечение отберет у тебя военную силу», — предупредила старая видья. — «Твоя рука ослабеет и не сможет держать оружие». Аэций не хотел становиться лекарем. Он ответил, что для воина — это не дар, а проклятье, и с тех пор никогда не лечился сам. Однако теперь, когда оказался при смерти, многое увиделось ему в новом свете. Какая разница, что рука ослабеет, если всё равно умирать?
Невдалеке от палаток походного лагеря протекал довольно широкий ручей. Вода в нем бурлила и пенилась, но как только сходила пена, поверхность становилась прозрачной и серебрилась от лунного света. По просьбе Аэция его раздели до пояса и положили в ручей, чтобы рана на груди погрузилась в студеную воду. Он не знал ни лечебных молитв, ни лечебного заклинания, и заговаривал рану простыми словами, которые приходили на ум. От холода его тело сотрясала крупная дрожь. Дыхание вырывалось с хрипом. А боль, которую прежде невозможно было терпеть, куда-то исчезла. Замерзла, видимо, вместе с кожей.
