Староста лежал в небольшой горенке, тесом липовым обшитой, на широком ложе раскинувшись в горячке. За ним присматривала девица лет осьмнадцати, статная да пригожая, с длинною косой, короной на голове уложенной. При виде Старца она легко поднялась со скамьи и поклонилась в пояс.
Мефодий осмотрел старосту и к радости своей нашел только один перелом: у мужика была сломана рука левая, на которую умело был наложен лубок. Но огромные рваные раны от когтей и клыков зверя на плечах и груди, куда зараза попала, воспалились и сукровицей сочились из-под повязок холщовых. Старец попросил воды теплой и холстины свежей и занялся ранами. Обработав и перевязав раны, он попросил, чтоб его отвели к печи, отвары целебные приготовить.
В большой горнице горело несколько свечей, бросая блики на прикопченные смоляным дымом лучины бревенчатые стены. Хозяйка, стучавшая ухватом у печи, завидев Старца, перекрестилась и склонила стан в глубоком поклоне. С полатей с любопытством смотрели детские глаза.
- Детишки? – спросил Мефодий, кивнув бородой на полати.
- Детишки, Отче. Три сына у меня. Да у старшей сестры летом второй сын народился. У нас, батюшка, говорят, коль в родине одни мужики пошли – быть большой войне.
- Большую войну мы, почитай, пережили, Мамая побив, который все уговоры порушив на Русь пошёл, - ответил, помолчав, Старец. – А только мало нам ордынских набегов да пожогов – сами себя изводим. Новгородцы ли идут на тверичан, московитяне ли на рязанцев – хлеще Орды побивают брат брата свово да пределы рушат. То ж ушкуйники – иной раз, ордынцев жестокостью превзойдя, грабят и жгут, людей бусурменам на продажу сводят. Э-эх… - Старец широко перекрестился…
Мефодий долго возился у печи, разливая и процеживая отвары. И лишь закончив все приготовления, присел к столу, угостившись мочеными яблоками и ломтем ржаного хлеба.
Заутра, прознав, что в дом Стерхов Старец святой пожаловал, примчался молодой боярин[5] с тиуном[6] своим Ерёмою.
Земля-то под Михайловским княжескою была, но владел ею боярин Ондрей, коему земля с Михайловским и еще пятью деревнями была князем в кормление отдана. Он-то и получал с крестьян оброк, либо они отрабатывали дни на его личных землях. Крестьяне Михайловские были свободными – могли по осени, по окончании уборки хлебов уйти, куда глаза глядят. Однако же, к землице, наделенной боярином, да ко двору своему привязанные, к труду, в землю, в поле ухоженное вложенному, держались мужики за боярина Ондрея – правителя справедливого и радеющего за крестьян своих.
Издаля завидев верховых, Микула выбежал за ворота, высматривая, да сестрице младшей Настёне крикнул, чтоб ворота раскрыла. Узнав в вершниках боярина с тиуном, упал Микула на колени, лбом снега касаясь. Настена испуганно охнула, в сени убежала…
- Встань, Микула, чего морозишься зазря? – произнес боярин, спешиваясь. – Сказывают, отшельник Мефодий к тебе пожаловал, жилец лесной?
- Пожаловал, Ондрей Васильич, не отказал в просьбе нашенской отца-то, медведем заломанного, на ноги поднять, - отвечал Микула, коней отводя к коновязи.
- Ты коням нашим корму-то не задавай, - сказал боярин, - Время не вышло. Что ж, веди к святому человеку. Знакомь.
- Матушка, - крикнул Микула в распахнутые сени. – Угощенье готовь-ка гостям дорогим!
Гости, скинув кафтаны и шапки, перекрестились на образа в красном углу и прошли за стол, накрытый выбеленной льняной скатеркой. Настёна, раскрасневшаяся, то и дело стреляющая широко распахнутыми глазищами в сторону молодого боярина, споро выставила на стол нехитрые закуски: пирог капустный, большую сковородку карасей, в сметане жареных, хлеб в глиняной миске, молока кринку, два пузатых кувшина. Тем временем вышел из горенки Мефодий. Раскланявшись с гостями, перекрестился на образа и гостей знамением крестным осенил. Молитвою трапезу благословив, за стол присел.
Микула разлил по кружкам белый мед, и потекла беседа неспешная. Об урожае поговорил сперва, о старосте, от медведя зело пострадавшем. А уж после третьей кружки меда, гостями пригубленной, разговор о землях Руси завелся.
- Вот ты, Отче, сказывают, с Господом общаешься. От него ума-разума набираешь. Так ли это? – вопрошал боярин.
- В молитвах да отречении от благ земных и искушений великих – мое с Господом общенье и служение ему. Многое в молитве открывается, коли душа твоя Господу открыта и внемлет ему.
- Так поведай нам, батюшка, отчего на Руси так тяжко живется? Отчего мужик - вот как Фролка Стерх, дом свой не рубит, в землянке жить предпочитая? Отчего бегут к ушкуйникам, семьи на произвол судьбы кидая? Отчего всяка нечисть, как те плосколицые людоеды, на Руси заводится? Ведомо ли тебе то, открыто ли?
- То и тебе открыто, боярин. Только признать истину страшишься, ибо неприглядна она зело. Ить что происходит-то? Едва смерд какой заживет справно, тут же иной боярин али тиун боярский алчностью распаляется – как бы с того смерда лишку содрать супротив прежнего оклада. И дерёт, покуда к земле не пригнёт, последнюю рубаху отняв. Работящий да справный мужик и рад бы развернуться во всю силушку, да боится достаток явить. Червяком будет крутиться в курной избенке, пахать на кляче заморенной, абы семью кое-как прокормить да оброк исправить. А что ишо хужей – страшится мужик задарма пахать. Ибо, коли боярин не отберет нажитое, война палом прокатится, все добро изничтожив. Что тиун не отобрал, разбойники какие-нито отнимут набегом. А что война не попалит – дурак разорит… Вот и живет мужик в лени да злобе. Всякому противясь, кто в достатке поверх его поднялся. Коль у соседа дом поболе, хозяйство справнее – ить и спалить может, злобой непомерной распалясь!
- Ох, справедливы речи твои, Старче, - боярин в задумчивости жевал длинный ус. – Только не все ведь в силах боярских. Ну, на землях своих я ишо могу какой-никакой порядок навесть. А как с другими быть? Велика Рассея-то. Взором не оглядна, разумом не охватна. Глянешь навкруги, задумаешься – будто злобный демон над землею нашей кружит. Получит иной боярин в кормление волости – и ну, обирать мужика в две руки! Ему ить лишь бы мошну потуже набить, а смерды – пусть хоть все разбегутся, ушкуйников ряды полня. А пришлый боярин-грабитель, на землю посаженный, разве будет верою-правдой служить? Раз изменивший, и другой раз предаст. Раз укравший, воровать и дале будеть… Так ли, батюшка?
