В эскадроне Алексей был едва ли не самым молодым. Старые гусары полюбили его и относились снисходительно к его молодости и покровительственно к чину. С некоторым лукавством.
Бивак. Трудный день кончается — короткая ночь — и начнется новый трудный день. Может быть, еще и труднее, чем прошедший.
Полк остановился возле Покровки. В избах расположились офицеры, рядовые разбили палатки и разложили костры за околицей, на краю нежно шелестящей листвой березовой рощи. Тихо вокруг, только порой щелкнет и затихнет в ветвях запоздалый соловей. Висит в черном небе безразличная луна — смотрит на землю, не смотрит — никто не знает. Никому это не дано знать.
В ночи пылают и теплятся костры. Где-то тихонько запевают песню, она сама собой гаснет. То ли устали люди, то ли озабочены завтрашними днями. Скорыми боями, из которых кто выйдет раненым, без руки, без ноги, без глаза, а кто и останется на поле боя — поживой жадному ворону и серому волку.
— Нежный он, — говорит о командире бывалый гусар, раскуривая короткую трубочку. — Навроде девицы. Но строг.
— Не так ты сказал, дяденька, — возражает гусар помоложе, выкатывая из углей обгоревшую картофелину. — Мобыть, и нежный, а рубится исправно, рука твердая. И глаз верный.
— Оно так. — Говорит кто-то стоящий в темноте, за костром. — Давеча, ишо тогда, они с корнетом шутя рубились, так наш уж очень ловок был. Главное дело, умеет и саблей работать, и конем. Завсегда для хорошего удара коня повернет как надо. И к левому плечу у него получается.
У гусара, надо заметить, ментик совсем не зря на левом плече висит, не для фасона, внакидку. Во-первых, правая рука, в которой сабля, должна быть легка и свободна, а левое плечо должно быть защищено от противника, от пули и сабли хотя бы ментиком. И нужно большое искусство в бою, вертеть одновременно и саблей, и конем, чтобы слева тебя не сбили и чтобы справа для сабли был удобный простор.
— А я бы с нашим поручиком в бою не забоялся бы, — вставил и свое слово молоденький корнет Буслаев.
К корнету прислушивались — все-таки офицер, — но поправляли и в делах, и в словах. Как седлать способнее, как в кобурах пистолеты наготове держать, как саблю после боя чистить и вострить.
— Ты в бою, благородие ваше, больше всего себя бойся. Как бы не сробеть. Потеряешь себя — тут и погибель ждет. Смелый, он кто? — старый гусар задумчиво ковырял веточкой чубук. — Смелый тот, кто головы не теряет. Кричи, бойся, но себя не теряй. Про оружие помни. Вот, под Австерлицем опять же было. Кирасир, грузный такой, страшный, усы вразлет, палаш — в три аршина, — летит на нашего, молодого, вроде вашего благородия. А тот себя потерял и заместо чтобы саблею удар отбить, руками закрылся. Так бы и без рук, и без головы остался, но хорошо я того кирасира оченно ловко срубил.
Из темноты выступил Алексей. Придвинулся к костру.
— Картошечки не желаете, ваша светлость господин поручик? — старый гусар двинулся в сторону, давая Щербатову место у костра. — Или солдатской водочки с кашей?
— Благодарствуй, Онисим. Уже и чаю отпил, и водочки попробовал. Хочу на вас посмотреть — не пора ли костры гасить? Завтра нам верст сорок еще преодолеть надо.
— Прошагаем. Встречь врагу легко иттить. Отступать однова тяжко. Было такое — ровно собака за пятки цапает. Ты ей: «У!», а она тебе: «Гав!»
Посмеялись. Ровно так, с уважением к командиру.
Алексей раза два ковырнул липовой ложкой в котелке. Не столько из уважения к угощению, сколько проверить кашевара. Откинулся, заслонился ладонью от огня, всплеснувшегося было ярким языком напоследок.
— Ладно все, ребята, хороша каша, да однако спать пора.
— Поспать — это мы завсегда, — посмеялись. — И каши поесть не отложим до завтрева.
Алексей встал, потянулся, показывая, что тоже хочет спать, и пошел в отведенную ему избу.
— Сумрачный. — Старший гусар Онисим пошевелил веткой в затухающих углях. — Волох сказывал, невесту он оставил, страдает.
— Оно так, — пошевелился с бока на бок молодой гусар, — девку молодую очень болезно оставить. Да и сердце мрёть от ревности.
— Спать, однако, ребята. Заутро снова поход, а там, глядишь, — и в бой.
Улеглись у огня, укрылись попонами. Кто-то легко дышал, кто-то храпел, кто и вскрикивал, а судьба у каждого одна была — битва за Отечество, слава наяву и слава посмертная.
Луна высоко поднялась. Заглянула белым оком в крайнюю избу. Алексей сидел за столом, подперев ладонью голову. Смотрел на прислоненный к подсвечнику медальон. Несколько минут хорошо побыть с самим собой, со своей Мари, далекой, неясной и такой желанной.
Случилось так, что полк, еще не дойдя до армии, схватился с арьергардом французов, шедшим стороной от главного наступления. Неожиданно получилось. Встречь вдруг оказалась вражья батарея, ударила нежданно картечью. Строй, колонна смялись. Закричали раненые, истово заржали напуганные разрывами и тоже задетые картечными пулями лошади. Где понесли, где упали и забились меж оглоблями, взрывая копытами сухую землю.
— Поручик! Князь! — закричал командир полка, зажимая правой рукой левую руку. — Примите меры!
А какие меры? Алексей поднялся на стременах, выхватил из ножен саблю, взмахнув над головой чистым серебром, и выдохнул из всей груди:
— Эскадрон! За мной!
Неопытный, горячий, но подстегиваемый боевой доблестью предков, Алексей не бросил своих людей на орудия. Взял вправо, проскакал, почему-то зная, что за ним не отстанут, краем леска и краем поля, вылетел с фланга на батарею. Мельком оглянулся — вот и ладно, прямо из строя эскадрон развернулся в атаку.
Тут и пошло! Орудия французы, конечно, развернуть и навести, зарядить не успели. Прикрытия у них — всего-то взвод кирасир. Он бросился было навстречь, но тут же был смят бешеным напором. Орудийную прислугу частью порубили, частью она побросала тесаки и ретиво задрала над головой руки.
Алексей скакал впереди. Азартно и послушно нес его резвый Шермак, разметав гриву, бросая за собой сухие комья земли и выдранную копытами скудную траву, повядшую в ожидании неизбежной осени.
Неожиданно корнет Буслаев, распахнув глаза, разинув в отважном восторге рот, обогнал его и направил коня на ближайшее орудие. Канонир его поднял над головой для удара тяжелый банник. Лошадь Буслаева, правильно повинуясь, взяла чуть влево, над головой корнета сверкнул его сабельный клинок и… полоснул вместо француза правое ухо коня. Тот по-собачьи взвизгнул от боли, припал на передние ноги. Корнет кувыркнулся, вылетел из седла, выронил саблю с лопнувшим темляком, лягушкой растянулся на земле. Над ним взвился банник и рухнул вниз.
