— Что еще?
— Сир, — ответил министр, — ваше величество сказали мне многое, чтобы доказать, что моя полиция плохо работает.
— Дальше?
— Я скажу лишь одно, чтобы доказать противоположное. В Байонне ваше величество остановились на два часа.
— Да.
— Вы приказали представить доклад.
— Доклад?
— Да, о тех претензиях, которые вы имели ко мне; в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари.
— И этот доклад подписан?
— Он подписан, сир, и, точно так же как у меня при себе письма вашего величества, у вас при себе этот доклад… там, сир, в левом кармане.
И Фуше пальцем указал на ту часть мундира, где находился карман.
— Видите, сир, — добавил он, — моя полиция достаточно хорошо работает, и в некоторых областях, по крайней мере, не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина.
И, не ожидая ответа императора, Фуше, стоявший уже около двери, попятился и исчез.
Наполеон ничего не ответил, только поднес руку к карману, достал оттуда большой лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, пробежал глазами, потом перевел взгляд на дверь и сказал с чуть заметной улыбкой:
— А! Ты прав, ты опять самый ловкий!
А затем добавил потише:
— Почему же ты также не самый честный?!
И, порвав бумагу, он бросил клочки в огонь.
В эту минуту камердинер возвестил:
— Его превосходительство великий камергер.
И за плечом слуги появилось улыбающееся лицо князя Беневентского.
Поэты ничего не придумывают.
Когда, вслед за тем как прусские войска потерпели поражение под Вальми, Гёте — этот князь сомнения, этот король парадоксов — писал свою трагедию о Фаусте, он несомненно не представлял себе, что Бог уже создал его героев: одного в облике человека, другого — в облике дьявола; что оба они непрерывно станут появляться на сцене: один со своим мечтательным челом, другой — со своим раздвоенным копытом.
Только Фауст, созданный Богом, звался Наполеоном, а Мефистофель, созданный Богом, — Талейраном.
Так же как Фауст изучил все в науке, Наполеон испробовал все в политике; так же как Мефистофель погубил Фауста, говоря ему: «Еще! Еще!» — так Талейран погубил Наполеона, повторяя ему: «Всегда! Всегда!»
Точно так же как Фауст в моменты отвращения пытается избавиться от Мефистофеля, Наполеон в минуты сомнений пытается избавиться от Талейрана. Но они словно были связаны один с другим каким-то адским договором и разлучились лишь тогда, когда душа мечтателя, поэта и победителя упала в бездну.
Быть может, из трех человек, вызванных императором, сильнее всего билось сердце у г-на де Талейрана; но безусловно именно он явился с самым улыбающимся видом.
Наполеон посмотрел на него с какой-то нервной дрожью, затем, протянув руку, чтобы тот не входил в его кабинет дальше, сказал ему:
— Князь Беневентский, я хочу сказать вам всего лишь два слова. Кого я ненавижу более всего на свете, так это не тех, кто отрекается от меня, а тех, кто, желая отречься от меня, отрекается от самих себя. Вы повсюду рассказываете, что непричастны к смерти герцога Энгиенского; вы повсюду рассказываете, что непричастны к войне с Испанией. Непричастны к смерти герцога Энгиенского? Да вы же мне письменно посоветовали это сделать! Не причастны к войне с Испанией? У меня есть письма, в которых вы заклинаете меня следовать политике Людовика Четырнадцатого! Господин де Талейран, в моих глазах слабость памяти — это большой недостаток: завтра вы пришлете мне ваш камергерский ключ, который не только предназначен господину де Монтескью, но и заранее обещан ему.
Затем, не добавив более ни слова, не попрощавшись с князем, Наполеон вышел в дверь, ведущую в апартаменты Жозефины.
Господин де Талейран покачнулся, как в тот день, когда Мобрёй на ступенях церкви Сен-Дени дал ему пощечину; но на этот раз удар пришелся только по его благополучию, а великий камергер рассчитывал, как Мефистофель, с помощью Сатаны вернуть себе больше, чем потерял.
А теперь вспомним, как в эту ночь Наполеон сказал Камбасересу, что до конца апреля он будет на Дунае с четырьмястами тысячами человек, — вот поэтому-то 17 апреля утром все население Донаувёрта заполнило улицы и площади города.
Оно ожидало Наполеона.
Около девяти часов утра в толпе возникло большое волнение, и возгласы, распространявшиеся словно пороховая дорожка от Диллингенской улицы к центру города, свидетельствовали о появлении чего-то нового.
А произошло вот что: появился гонец в зеленом мундире с золотыми галунами. Он возвестил о том, что карета императора ехала за ним в полульё.
Гонец быстро пересек Диллингенскую улицу, помахивая хлыстом, чтобы расчистить себе путь; затем углубился в извилистые улицы, поднимающиеся в верхний город, снова появился на Замковой площади и скрылся за массивной дверью старинного аббатства Святого Креста, ставшего королевским дворцом.
Именно здесь были приготовлены апартаменты для императора, прибытия которого ждал начальник главного штаба Бертье.
Впрочем, появление гонца не было новостью для князя Невшательского: вооруженный великолепной полевой зрительной трубой, он поднялся на крышу аббатства и уже за десять минут до появления гонца узнал императорские экипажи, мчащиеся во весь опор по большой дороге.
Девятого апреля эрцгерцог Карл отправил в Мюнхен письмо, адресованное «Главнокомандующему французской армии»; ничего больше на конверте написано не было. Значило ли это, что эрцгерцог Карл именует так императора Наполеона? Следовательно, для него, как и для аббата Лорике, маркиз Бонапарт был лишь только главнокомандующим его величества Людовика XVIII? Если это так, то эрцгерцог проявил свое упрямство! Но кого бы он ни имел в виду под этим титулом — главнокомандующего, маршала, князя, короля или императора, — вот что содержалось в этом письме:
«Согласно заявлению Его Величества императора Австрии, я предупреждаю господина главнокомандующего французской армией, что получил приказ выступить с войсками под моим командованием и считать врагами всех тех, кто окажет мне сопротивление».
Это письмо было датировано 9-м числом, а 12-го вечером император Наполеон, находившийся в это время в Тюильри, был извещен телеграфной депешей о начале военных действий.
Он покинул Тюильри 13-го утром и 16-го прибыл в Диллинген, где встретился с королем Баварии, оставившим свою столицу и отступившим от нее на двадцать льё.
Утомленный после семидесяти двух часов дороги, Наполеон остановился в Диллингене, чтобы провести там ночь, и пообещал королю-изгнаннику не позже чем через две недели вернуть его в столицу.
