Продолжал расспросы, — не очень деликатные, но слишком уж хотелось знать внутренний мир собеседника, его психологию и жизненную философию. К нему нередко являлись так называемые борцы за права человека, диссиденты, авторы всяких подпольных изданий, пасквилей на советскую действительность, но то были евреи, любезные всяким забугорным голосам, западным газетам, радио, — с теми было все ясно: явные и скрытые враги режима, жаждущие реставрации капитализма в России. С ними возились как с младенцами, боялись обидеть, задеть неловким словом, всячески юлили перед ними, каждый старался показать, что он–то против них ничего не имеет, но там, наверху, — требуют. Расставались, довольные друг другом: я тебя не трону и чем возможно помогу, а ты уж меня того… не выдавай тем, забугорным голосам, которые на весь мир ославят — и бюрократом обзовут, и ортодоксом, а то еще и прямо скажут: «дурак» или «идиот». Бьют они больно, частенько и наповал.
Боялся этих молодцов и Свирелин.
Этот же — другого сорта. Защиты у него нет. Он русский, но в России не хозяин. Положение русского у нас еще Есенин верно подметил: «В своей стране я словно иностранец… Под чужую песню и смеюсь и плачу».
— Вы писателя такого — Шевцова, знаете?
— Как же! Читал его роман «Тля». Смелый мужик! Один против такой своры пошел.
Свирелин дальше в эту тему не углублялся. Жалел, что затронул щекотливый национальный вопрос. Боялся, как бы Грачев не стал развивать его.
— Жена ваша работает?
— Да, она младший научный сотрудник в Институте биохимии.
— Ну вот, младший сотрудник. Зарплатишка–то, поди, рублей сто сорок.
— Сто тридцать.
— Вот… сто тридцать. А есть–пить надо. Вы член Союза писателей?
— Нет, меня не примут.
— Почему не примут? Вы же роман написали?
— Написал, да он шибко не нравится этим… ребятам. Их там процентов восемьдесят. А в приемной комиссии и того больше.
«Опять съехали на эту тему», — подумал Свирелин. И решил сворачивать беседу. Буркнул себе под нос:
— Позвоните мне через неделю.
Грачев поднялся и, улыбаясь, сказал:
— Рад знакомству, Николай Васильевич! Много слышал о вас хорошего.
«Он еще комплименты говорит».
— Хорошо. Идите.
Сочувственным взглядом провожал посетителя: «Надо пристроить мужика. С таким–то его характером и пропасть недолго». И еще думал: «Пчелы не прокормят. А впрочем, как знать?..»
Сцена эта, теперь уже далекая, вспомнилась отчетливо, резко, будто вырубленная на камне. И не потому он ее вспомнил, что Грачев — крамольный писатель и Свирелин отважился назначить его заместителем директора по кадрам одной столичной типографии, а вспомнился ему Грачев в связи с оброненной Ниной фразой: пятились мы с вами под напором всякой сволочи, и до тех пор, пока Россия–матушка не упала в пропасть. Не будет нам прощения от внуков и правнуков.
Она, эта мысль, и раньше тревожила его совесть, он от того и сосал свои наперстки, но вот выразить так явственно и просто…
Слова Нины прозвучали как приговор. Их и должна была произнести женщина. Она творит и созидает мир, она за него главная ответчица.
Вагон от быстроты движения покачивается с боку на бок, блики на стенах уж не мелькают, — видно, луна спряталась за облака и не тревожит сон земного мира. Свирелин и дома–то спал плохо, а тут и совсем не сомкнет глаз. Греет его душу близость Нины, этой удивительной женщины. Она спит крепко, и, видимо, ничто в жизни ее не тревожит. Года два назад рассталась с мужем, детей нет, отец еще не старый, директор большого завода где–то на Урале или в Сибири. Такая молодая, интересная, неужели нет и любовника? А если есть, что он за человек? И понимает ли, каким сокровищем обладает?..
Прав у Свирелина на Нину нет никаких, а при мысли о любовнике сердце холодеет. Нравилась она ему всегда, со времен ее девичества, а уж когда в комитет пришла, он ловил каждую возможность, чтобы увидеть ее, пообщаться с нею. Подгадывал время, чтобы после работы пригласить в машину, вместе поехать домой. Впрочем, этим не злоупотреблял. В окна смотрят десятки глаз, найдутся и любители почесать языки.
В Питер он едет с надеждой одолеть порок пьянства и начать новую жизнь. У него еще сохранились связи, многие бывшие приятели и теперь занимают видное положение; найдут и ему место. И тогда…
Мысль о Нине снова заползала в голову, и мечта о прекрасной женщине не казалась такой уж эфемерной.
Повернулся на спину, смотрит на синеватый ночной огонек.
Вспоминает самые напряженные дни в отношениях со своим главным бухгалтером, но и тогда не меркнул его интерес к Нине.
Первые серьезные трения возникли в связи с делом о подпольных дипломах, выпущенных типографией, где работал Грачев. Он однажды напросился к нему на прием и тихим, заговорщицким голосом сообщил о пяти тысячах дипломов, изготовленных в его типографии и проданных кавказцам.
— Какие дипломы? Не понимаю вас.
— Обыкновенные. Об окончании институтов, университетов.
— Ваша типография не имеет права печатать дипломы.
— Не имеет, а напечатала. Тайно, пять тысяч штук.
— А вы откуда знаете? Почему это вы мне докладываете, а не директор?
— Я председатель местной организации народного контроля. Мне поступил сигнал.
Свирелин поднялся, в волнении ходил по кабинету. Подошел к Грачеву, склонился над ним:
— Я давно знаю вашего директора, он не мог допустить.
— О директоре ничего не могу сказать, но дипломы напечатаны.
— Но вы понимаете, какой резонанс получит эта история, выйди она наружу?
— Понимаю, Николай Васильевич. И даже очень хорошо понимаю. Я потому и пришел к вам.
— Кто еще знает об этом?
— Думаю, пока двое: я да тот, кто подал мне бумагу.
— Кто он?
— Аноним. Выстрелил из кривого ружья, а самого не видно.
— А-а… Это уже легче. Ну да ладно. Вы пока никому не говорите, а я подумаю, что предпринять. Следствие будем проводить тайно. Дело в том, что типографии относятся к особо важным идеологическим объектам, и всякие серьезные решения, связанные с ними, принимаются на самом верху. Оставьте бумагу, а сами держите в секрете эту информацию.
— Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.
Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:
— Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!
Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. «Уж не женился ли он тут на другой»? — подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее «Лидия Петровна». Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома — в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.
