Кто-то с размаху заехал Шагровскому по ушам. Он зашипел от боли, пригибая голову и только потом сообразил, что получил по барабанным перепонкам от своих – Арин открыла огонь из обнаружившегося наконец-то автомата, выставив ствол в выбитое заднее стекло. Палила она неприцельно, неловко развернувшись корпусом на сидении, гильзы метались по кабине, рикошетируя от приборной и потолка, но автоматный огонь есть автоматный огонь – несколько пуль таки достигли цели! Один из минивэнов вильнул, очевидно, водитель шарахнулся от попадания и резко взял вправо, уходя из-под обстрела. Зато стрелок, торчащий из дверей второго микроавтобуса, ответил Арин так, что не пригнись дядя Рувим от стука первых попаданий, остаток очереди снёс бы ему затылок. Пули срезали подголовник, покрыли сетью трещин стекло с водительской стороны. Профессор лежал на руле, выставив над ободом одни глаза. Физиономия у него была страшной: перекошенная, окровавленная, с распухшими губами, между которыми виднелись в оскале красные блестящий зубы, всегдашний хвост волос на затылке смотрелся, как растрепанная грива диковинного злого демона.
Арин снова дала очередь, Шагровский слышал ее словно через вату. Уши уже не болели от грохота выстрелов, в голове стоял настоящий колокольный звон, заставляющий терять ориентацию и связь с реальностью. Туристический автобус начал удаляться, водитель выжимал полный газ, и, скорее всего, уже орал в телефон или рацию, прося о помощи. И помощь вполне могла прийти, только вот времени ждать ее не было – минивэны висели на хвосте, буквально в десятке метров, широко разойдясь в разные стороны, чтобы затруднить ответную стрельбу из «Тойоты». Зато вести огонь по пикапу изготовились уже два человека в масках, а что могут сделать два автомата на расстоянии в десять-пятнадцать метров с достаточно крупной мишенью, понимал даже Валентин.
Ехать быстрее «Такома» не могла, вообще, было чудом, что она все ещё ехала после всех прыжков и ударов. Деваться было некуда. Арин зашипела, как кошка, просовывая ствол мимо Валентина, чтобы выстрелить назад через боковое окно – уж кто-кто, а она сдаваться не собиралась. Дуло автомата было горячим и остро воняло порохом. Настолько остро, что этот запах разъедал ноздри, словно кислота. Раскаленный метал проехался Шагровскому по скуле. Валентин запрокинул голову и приготовился к тому, что от следующей очереди над ухом оглохнет наверняка.
Или умрет от пуль, выпущенных преследователями.
Шагровский предпочитал оглохнуть.
Иудея. Ершалаим.
Канун Пейсаха. 30 г н. э.
Каждый раз, оказываясь рядом с Ханааном, Иосиф бар Каифа удивлялся, насколько стар его тесть. И каждый раз восхищался тем, как Ханаан умеет противостоять безжалостному наступлению старости.
Не то, чтобы тесть скрывал возраст, нет, это было совсем не в характере бывшего первосвященника Иудеи. Да и как скроешь почти 80 прожитых лет? Но груз длинной жизни старик нес с достоинством, со стойкостью терпел одолевающие его недуги и сохранял поистине удивительную ясность ума, прозорливость и умение управлять людьми помимо их воли. Глядя в его слезящиеся глаза, окаймленные красной воспаленной плотью припухших век и практически лишенные ресниц, трудно было поверить в то, что Ханаан видел не хуже своего зятя, который был моложе его на тридцать пять лет. И, Иосиф сам понимал это, не хуже соображал.
Несмотря на то, что Каифа вступил в должность первосвященника еще при Валерии Грате и удержался на месте после того, как Грата сменил Понтий Пилат, иногда во время бесед с тестем Иосиф чувствовал себя несмышленым ребенком. Особенно когда в голосе Ханаана проскальзывало раздражение или проявлялись визгливые нотки (один в один как в голосе ханаановой дочери, жены Каифы – Геулы в минуты гнева), Иосиф непроизвольно сжимался, словно ученик под розгой учителя. Но если с Геулой он знал, как обходиться, то рядом со стариком тушевался и иногда предпочитал согласиться сразу, чем чувствовать на себе тяжелый, скребущий взгляд тестя, слышать неровные посипывания между резкими недоброжелательными фразами.
Неприятно было понимать, что старик всегда настоит на своем, но мало кто знал, что все свои ошибки (а некоторые из них едва не привели к потере власти и положения) Каифа все-таки сделал сам, действуя по собственному разумению, а каждый совет или распоряжение Ханаана, будучи исполненным, приводили только к упрочению этой самой власти – особенно в долговременной перспективе. Правление можно было назвать совместным, но сказать так означало погрешить против истины. Отношения между тестем и зятем были очень сложны. Ханаану был нужен человек, руками которого он будет вершить свои дела. Иосифу же был нужен человек, на которого можно возложить ответственность за любой поступок. Они могли ненавидеть или презирать друг друга, но не могли бруг без друга обойтись. Это было странно, но это было так.
Все священство знало, что за кряжистой фигурой Иосифа бар Каифы стоит щуплой тенью его малорослый мудрый тесть – и это всех устраивало. В общем-то, ни Каифа, ни Ханаан положение вещей особо и не скрывали и, когда на заседаниях Синедриона на месте главы сидел Иосиф, а Ханаан скромно занимал кресло, расположенное в тени, почти в углу, то все знали, насколько прочна паутина, протянувшаяся между бывшим и нынешним первосвященниками, и кто сейчас в действительности управляет собранием. Но все забывали о том, что паутина имеет два конца, и никогда не стоит обманываться, что до конца понимаешь, кто и от кого зависит.
Сегодня Ханаан выглядел особенно плохо.
Старика мучила подагра, и запах растирок, исходивший от его распухших ног, был поистине непереносимым. То ли от запаха, то ли от боли, то ли от начинающейся жары (а скорее всего от всех трех причин) Ханаан находился в очень дурном расположении духа. Внешне это выражалось разве что в том, что правая рука его, лежащая на подлокотнике кресла, нервно подрагивала, деформированные в суставах пальцы постукивали по дереву.
А день действительно обещал быть жарким, так что раздражался Ханаан не зря. Он вообще мало что делал зря – для того, чтобы предугадать полуденный зной особой прозорливости и не требовалось. Несмотря на сравнительно ранний час (Каифа специально не стал откладывать визит к тестю на более позднее время) солнце уже припекало. Над камнями балюстрады, с которой открывался превосходный вид на город и белую громаду Храма, начинал дрожать воздух, и небо из голубого становилось блеклым и выжженным. Измученные небесным жаром облака стремительно выцветали в зените.
