– А куда делись остальные? – спросил Эдгар, усмехаясь, потому что ответ хорошо знал.
– А куда же их девать! – Седрик пожал мощными плечами под сетью толстых железных колец. – Там они и остались. Все девять. Даже отсюда слышно, как радуются вороны!
Элеонора, запрокинув голову, смотрела на гиганта с восхищением, которого и не собиралась скрывать. Даже легкое покрывало соскользнуло с ее головы, открывая обвившие голову толстые косы. В ярком солнечном свете они отливали старой бронзой.
– Вот! – проговорил Седрик и с юношеской легкостью соскочил с седла. – А я-то думаю, куда девать эту штуковину?
И он отцепил от пояса тонкий золотой обруч, украшенный россыпью мелких рубинов.
– Знаете, бедуины обожают таскать на головах платки. А среди этих разбойников как раз было двое бедуинов. И у одного вместо обычного шнура платок был подхвачен этой вот золотой пустяковиной. Я сперва снял ее мечом с его подлой башки, а потом снял и саму башку, но обруч остался чистеньким. Думал, ведь и девать-то мне его некуда. А сейчас вижу, что он очень подойдет к вашим волосам, леди Элеонора. Если только вы не сочтете это дерзостью с моей стороны.
– Отчего же? – она взяла украшение и подняла вверх, любуясь игрой солнца в алых камнях. – Вас не было на турнире, мессир, – понятное дело, вы боялись перекалечить наших рыцарей. А я, признаюсь по совести, ждала, что вы завоюете какую-нибудь награду и подарите своей королеве. Но теперь вы оправдались. Благодарю!
Элеонора надела обруч и только после этого небрежно поправила свое покрывало.
– Я рад, что угодил вам! – Седрик поклонился, и впервые Эдгар заметил в его громоздкой фигуре, в его всегда таких твердых и точных движениях некое изящество, будто вся лишняя тяжесть вдруг слетела с него в это мгновение. – Однако надобно ехать. Боюсь, я слишком сильно скрутил сарацина – не хочу, чтобы он умер, не доехав до лагеря.
Прыжок в седло, и вот уже пыль, заклубившись, осела там, где проскакал Седой Волк на своем огромном коне.
– Видите, кому-то еще могу нравиться и я! – задумчиво произнесла королева, трогая пальцем подарок рыцаря. – И самое смешное, что мне это до сих пор приятно. Мы, женщины, неисправимы, мессир! Подумайте, прежде, чем навсегда связать себя с женщиной...
– Вы нравитесь, по крайней мере, еще одному мужчине, котрого я хорошо знаю, – улыбаясь, заметил Эдгар. – Если только возможно называть его мужчиной.
– Это вы о ком? – с живостью осведомилась королева.
– О моем оруженосце Ксавье, которого вы, ваше величество, услали на Кипр. Он влюблен в вас и почти этого не скрывает!
Элеонора расхохоталась.
– О, вот тут вы правы, Эдгар... Называть маленького Ксавье мужчиной едва ли возможно. Но я все равно рада, что он меня любит.
Часть V. ПОРАЖЕНИЕ САЛАДИНА
Глава первая
Кровь правоверных
В синем бархате ночного неба, сплошь исколотого звездами, пронесся и пропал огненный след. Потом второй, потом еще... Некоторые верят, что звезды падают, когда души людей уносятся, покинув плоть, в иной мир. Отчего же тогда их так мало? Весь небосвод должен быть в этих огненных искрах!
«По крайней мере сегодня!» – подумал султан и отошел от окна.
Его громадная армия стояла лагерем у подножия Рожковых гор, в пяти переходах от Птолемиады. Здесь находилось большое селение, в котором сто лет назад, до прихода крестоносцев, жили мирные ремесленики. И при крестоносцах они остались здесь жить, но рядом выросло еще одно, почти такое же селение, – уже христианское, где тоже укоренились ремесла – жители разводили лен и занимались ткачеством, а также научились у соседей-магометан делать цветную эмаль и украшать ею всевозможные глиняные поделки.
Когда султан со своим войском пришел в эти места, христиане исчезли. Большинство из них не успели уйти – частью их перебили, частью угнали на невольничьи рынки Дамаска. Но странно – вскоре стали исчезать и жители соседнего селения – правоверные магометане. Они уходили сами, собирая нехитрый скарб и навьючивая его кто на ослов, кто на лошадей у кого что было. То ли их напугали несколько больших сражений, которые произошли, правда, не здесь, а на близлежащей Акрской равнине, но заставили думать, что война подошла очень близко, и это может стать опасным. То ли воины, занявшие все окрестности, слишком донимали собратьев по вере, изымая все, что ни было у тех съестного и мало-мальски ценного. Так или иначе, за год селение опустело.
Салах-ад-Дин поселился в доме муллы, который, пожалуй, один не ушел из селения. Вернее, ушел, но не так: он умер вскоре после прихода сюда армии. Его старуха-мать осталась жить в низкой глинобитной хижине, прилепленной к дому, и каждое утро ее заунывный голос прерывал вой шакалов в горных ущельях – она молилась, одновременно оплакивая всех своих умерших близких. Мулла и муэдзин, сопровождавшие армию султана, злились на старуху: приходила пора утреннего намаза, а их призывы к правоверным заглушал этот старушечий плач. Приходилось посылать к ней кого-то из воинов, чтоб настойчиво попросить замолчать.
В опустевших домах жили мамелюки[44] султана, его свита, наиболее отличившиеся в битвах воины. Часть построек отвели для раненых, в некоторых хранили оружие и продовольствие. Вместить всю армию, даже десятую ее часть, оба селения не могли, и воины в основном ютились в палатках, густо окруживших каменные и глинобитные домишки. Обычно вечерами почти перед каждой палаткой зажигались костры, с разных сторон доносились звуки песен, где-то заводила плач зурна.
Эта ночь наступила в молчании. Огни затеплились лишь там, где разложили костры караульные, обязанные это делать даже при полной луне. Не было слышно голосов, никто не бродил меж палатками, как бывало всегда. И это глухое, враждебное молчание казалось осязаемо плотным, оно давило, вызывая безотчетный страх и желание закрыться в дальней комнате дома, где вообще не было окон.
Салах-ад-Дин Юсуф ибн Айюб, великий султан Египта, Сирии и Палестины, в детстве боялся таких глухих молчаливых ночей. Он боялся оставаться один в темноте, боялся теней, пляшущих на стене комнаты, когда в лунную ночь за окном метались летучие мыши, иногда шурша кожистыми крыльями по деревянной панджаре[45]. Его пугали чьи-то тихие шаги внизу, под стеной дома, и скрип одинокой телеги, зачем-то влекомой по пустой ночной улице. Ночь представлялась маленькому Салаху живым опасным существом, готовым напасть в тот момент, когда от страха перед нею начинает кружиться голова и ноги слабеют, когда сознаешь, что убежать невозможно.
Отголоски этих детских страхов жили в его душе и по сей день, хотя он скорее умер бы, чем сказал об этом кому-нибудь. Но иной раз, когда в полной ночной тишине вдруг раздавался какой-то непонятный звук, напоминающий о тех давних ощущениях, он содрогался и весь покрывался холодным потом, так что иногда пот зримо выступал на его висках и на лбу.
