Александр Быков - Стылый ветер

«Ты позволишь ему умереть?»

«Нет!»

«Тогда соглашайся. Впусти меня здесь и сейчас... Ну?!»

Ахмет упал, отброшенный ударом стального посоха.

«Да! Хорошо. Я согласна... Согласна пустить тебя в свою душу».

Албанец вскочил и бросился в яростную атаку. Однако Цебеш, парируя удары баделера и атакуя в ответ, снова заставил его отступить.

«Я уже здесь. — Кажется, Сатана самодовольно улыбнулся. — Теперь пошли. Тебе не нужны ни Уно, ни Цебеш, если Я с тобой».

«Нет! Ты спасешь его. Ты обещал!»

«Ты тоже много чего обещала».

«Я брошусь со скалы, если ты позволишь ему умереть!»

«Ну хорошо. Хорошо, сумасбродная девчонка... Раз уж ты впустила меня, я могу позволить тебе любую глупость... Хочешь убить Старика?»

«Да».

«Стрельни в него из пистоля».

«Но я не умею!»

«Это не ты, это Я буду стрелять».

— Дай свой пистоль, Ходжа.

Он беспрекословно вложил в руку Ольги заряженный пистолет и завороженно смотрел, как она целится, уверенно положив палец на спусковой крючок.

Выстрел разнесся по ущелью. Неестественно громкий. Быть может, потому, что крестьяне, которых привел с собой Цебеш, не видя целей за камнями, перестали стрелять.

Голова Старика откинулась назад, пробитая пулей. Рука с шестом не успела отвести удар, и Ахмет рассек колдуна почти пополам, рубанув по пояснице своим баделером.

Ольга, судорожно сглотнув, опустила пистоль.

Ходжа удивленно застыл, глядя на ее лицо.

— Прекрасный выстрел, братец! — крикнул Ахмет, вытирая клинок о камзол Старика. — Однако ты мог меня зацепить... Не будь поединок столь трудным для меня, я бы отругал тебя за это. — Он уже карабкался наверх, быстро, словно кошка. — Пора убираться отсюда. Уж не знаю, как Цебеш прошел на эту сторону, но также могут пройти и те, кто пришел вместе с ним...

Ахмет забрался и, отряхнув пыль с камзола, оглядел их, все так же неподвижно стоящих над самым обрывом.

— В чем дело?

— Это не я стрелял, — выдавил из себя Ходжа. Ахмет набрал воздуха, чтобы посмеяться удачной шутке, да так и замер, увидев дымящийся в руках у Ольги пистоль.

Он посмотрел ей в лицо. С ужасом, с потаенной надеждой вглядываясь в каждую черточку...

— Да. — Лицо ее было спокойным, решительным и таким трогательно-бледным при свете полной луны... — Я впустила ЕГО... Ведь ты об этом хотел спросить?

— Да. Об этом, — выдохнул он. Хотел еще что-то сказать. Потом сжал губы. Рука привычным жестом легла на рукоять баделера... Она смотрела на него, замерев на самом краю крутого обрыва.

«Вот так. Все кончено. И уже ничего нельзя сделать. Только нанести удар. Она меня не осудит. Никто не посмеет меня осудить... Лишь я сам... Но я не могу, не хочу ее убивать! Даже сейчас, когда... И даже она теперь сочтет меня безвольным и слабым... Плевать и на это! Пусть весь мир летит к чертям, пусть даже ОНА думает обо мне что угодно. Я не хочу ее убивать... Даже такую».

Он вогнал в ножны уже наполовину выдвинутый баделер и, глянув в ее полные отчаянной решимости глаза, опустил взгляд.

— Прощай... Пошли, Ходжа. Нам тут больше... незачем.

Ахмет молча шел вперед, спотыкаясь о камни. И стылый ветер радостно хохотал у него за спиной.

— Что за дерьмо?! — дернулся Альбрехт Валленштейн, почувствовав запах.

— Пейте. Так надо.

Он взял чашу. Отхлебнул. Нервным движением правой руки сорвал с глаз черную повязку.

Под ногами — начерченная мелом пентаграмма. Каббалистические знаки на полу и на стенах. Священники в черных капюшонах, с пылающими факелами. Над головой воет орган, дрожат черные свечи и удивленно взирает на все это перевернутый вверх ногами распятый Христос.

— Вы должны выпить все, — снова прошептал, склонившись у него над плечом, Джузеппе Орсини.

«А потом они обвинят меня в участии в черной мессе... Болван! Попался, как мальчишка!.. Будут меня потом всю жизнь шантажировать, отдавать мне приказы, угрожая разоблачением...»

Он сжал потир так крепко, что побелели пальцы, и выплеснул его содержимое в лицо Джузеппе.

— Иезуитские свиньи!.. Хотите управлять мною? — Он медленно повернулся вокруг, оглядел священников, стараясь запомнить лица.

— Свершилось? — испуганно и недоуменно выдохнул Джузеппе, коснувшись своего залитого кровью лица.

— Domine Deus, firma fide credo et confiteor omnia…[7]

— Pater noster, qui es in caelis, libera nos malo...[8]

Они пятились, осеняя себя крестным знамением, шепча молитвы, пряча перекошенные ужасом лица. Только Джузеппе, опьяненный запахом крови и ощущением своей безграничной власти, не дрогнул под взглядом солдата. Наоборот — он двинулся на Альбрехта, воздев руки к небу.

— Именем Господа, отныне да повинуешься мне!..

Их взгляды перекрестились, словно острые шпаги. И столько ненависти, столько уверенности в себе было во взгляде Орсини, что Валленштейну стало действительно страшно. Так страшно, как не было раньше еще ни в одном из сражений.

Он ударил. Что еще мог сделать испуганный, загнанный в угол солдат? Схватив правой рукой на всякий случай спрятанный сзади, под плащом, пистоль, ударил наискось, сбоку, спасаясь от страшных, безумных, уверенных в своей силе и непогрешимости глаз. И монах с проломленным виском рухнул на пол. На мрамор хлынула свежая кровь.

Генерал удивленно оглядел окровавленную рукоять пистолета. «Отступать теперь поздно. Или они, или я».

— Ну, кто еще? — выкрикнул Альбрехт хриплым, изменившимся от волнения голосом. Глаза его налились кровью. — Давайте!.. Кто еще желает командовать мной? Я всех запомнил. И если хоть кто-то из вас, хоть когда-то посмеет мне угрожать, распространять про меня клевету... — Он выразительно указал пистолем вниз, на дергающееся в конвульсиях тело. — Если хоть одно слово против меня будет сказано вами, то и я никого не буду жалеть.