— Глупости он болтает! — горячо сказала Маруся. — Это выдумал ваш… ну вот этот, словом! — показала она на бандита со шрамом. — Моя фамилия Королева, Мария Петровна. Мы с братом беженцы из Нижнего Новгорода, брат глухонемой, мы столько натерпелись, мы голодали, а он бьет брата плеткой! — Она прижала платок к глазам.
— Он бил вашего брата! — с преувеличенным возмущением воскликнул Смагин. — Да как ты посмел, мерзавец! Геть отсюда! Все, все, геть! Я сам тут займусь!..
Он выставил бандитов из избы — не ушел только Смагин-старший — и обратился к Марусе:
— Успокойтесь, пожалуйста! Это недоразумение, он будет наказан. Ах, негодяи, негодяи, как распустились!. Подумать только: ни за что ни про что ударить плеткой. Очень нехорошо! Ну, успокойтесь, разрешите задать вам несколько вопросов,
— П-пожалуйс-та…
Смагин сел за стол, указал ей место напротив. Он развязал мокрый башлык, расстегнул и спустил на лавку просторную кавалерийскую бурку, снял с головы свою сизую студенческую фуражку и положил ее так, чтобы Маруся видела технический значок.
— Давно ли вы в большевистской партии? — вежливо опросил он.
— Вы смеетесь надо мной! — всплеснула руками Маруся.
— В таком случае, кто же вы, простите?
Она с самого начала повторила придуманную совместно с Алексеем и Адамчуком историю о том, как она потеряла родителей, как бежала из Нижнего Новгорода, когда там начался голод, как скиталась с братом по вокзалам и как в Херсоне ей предложили поехать в деревню учительницей, хотя она никогда не готовилась к этой деятельности и просто даже не знает, как будет учить… Она была согласна на все, лишь бы наконец обрести кров и не думать о куске хлеба для брата…
— А вам не говорили, что здесь опасно? — спросил Смагин. — Вернее, опасно для тех, кто распял Россию, — поправился он, — для красных?
— Г-говорили… Но я подумала, что нам никто не захочет причинить вреда. За что?
— Вы правы! — сказал Смагин. Он поверил каждому ее слову. Это было видно по тому, как он ее слушал, и по тому, как переглядывался с братом. — Вам нечего бояться. Мы преследуем только врагов. Друзей мы любим… — Он потянулся через стол и, сладко улыбаясь, погладил ее по руке.
Маруся невольно отдернула ее.
— Повторяю, вам нечего бояться! Особенно меня, — подчеркнул он. — С этого дня я сам буду, как говорится, опекать вас. Вам нравится такой опекун?
— Я, право, не знаю, — пробормотала Маруся.
Он засмеялся, уверенный, что первый шаг к победе сделан, и сделан успешно.
— Вы скоро опять увидите меня! — пообещал он. — Я знаю, что наша дружба в короткое время станет крепче и… ближе.
И хотя то, что он говорил, было на руку чекистам, Маруся от этого взгляда побледнела еще больше и с трудом заставила себя кивнуть головой.
— На днях вы получите весточку, — сказал Григорий вставая. — А теперь позвольте откланяться…
Рукопожатия ему показалось мало, он попытался обнять ее. Маруся увернулась. Он захохотал и надел бурку.
— Пойдем, Васек, — сказал брату, — мы еще вернемся сюда.
Обрюзгший Васек пробурчал что-то на прощание. Григорий подмигнул Марусе и напомнил:
— Ждите вестей! — наклонился в дверях и вышел. Вскоре банда уехала из деревни…
На другой день, в обед, перед школой остановилась телега. Кривоногий мужичок с куцой, точно прореженной, бородой спросил «учительшу Машу».
— Принимайте, — неприветливо сказал он, — имущество привез.
— От кого это?
— Григорий Владимыч кланяется.
Федя помог ему втащить в школу большой окованный сундук. Немедленно сбежались бабы смотреть присланное Смагиным богатство: шали, полушалки, две шубы, платья городских фасонов, обувь и несколько штук мануфактуры. Бабы ахали, восхищались и с нескрываемой жалостью поглядывали на Марусю. Ей и самой был понятен зловещий смысл этих подношений. Хорошенькая учительница, одинокая и беззащитная, была для Смагина заманчивой добычей. Нередко любовные похождения атаманов вызывали взрывы такого возмущения, что, случалось, из повиновения выходили целые деревни, а от родственников опозоренной девушки можно было ожидать любого предательства. С Марусей нечего было беспокоиться на этот счет. Вступиться за нее было некому, кроме убогого брата…
Когда бабы, судача и вздыхая, разошлись, Федя сердито спросил Марусю, которая весело перебирала тряпки в сундуке:
— Чего скалишься, невеста? Обрадовалась? Дела ни в пень! Жди теперь свадьбы. Надо сейчас же в Херсон подаваться, наших привести.
— Дурной ты! — сказала Маруся, прикидывая, как ей пойдет муаровое бальное платье с длиннющим шлейфом, какие носили, наверно, в прошлом веке. — Сиди и не рыпайся. О таких делах только мечтать можно! Протянем дней пяток, пока Алексей с Филимоновым прибудут, а там мы им такую свадьбу закатим, не проспятся!
— Пять дней! Станет он ждать пять дней! Увидишь, сегодня же завалится!
— Ничего, Федюшка, перекрутимся как-нибудь…
Федя не ошибся. Перед вечером явился новоявленный Марусин жених. На этот раз вся ватага, минуя дом старосты, подъехала прямо к школе. Смагин вошел оживленный, улыбающийся.
— Принимайте гостей! Не ждали?
«Гости» набились в избу, наполнив ее гомоном, грохотом сапог и шашек, запахом конского пота и овчины.
— Здрасте, Маша! — приветствовал Смагин Марусю. — Соскучились? Приехали вас веселить. Рады?
— Милости прошу, — поклонилась Маруся.
— Давайте поздороваемся. По-старинному, по-русски.
Он облапил ее, хотел поцеловать в губы, но, промахнувшись, сочно чмокнул в щеку.
Маруся вырвалась, покраснела до слез. Смагин удовлетворенно потер руки, но вдруг нахмурился, глядя на ее скромное платье.
— Вы от меня гостинцы, получили?
— Получила… Только мне не надо!
— Вот еще! Когда дарят от сердца, надо брать! — недовольно сказал он. — Впрочем, ладно, и в таком наряде хороша, как говорится. Несите на стол, — приказал он своим. — Албатенко и ты, Макар, ступайте к старосте, пусть закуску дает. Скажите, утром наведаюсь.
«Утром» — это означало, что они останутся ночевать…
Маруся нажарила свинины на двадцать человек—остальные разбрелись по деревне, — и началось пиршество. Столы составили в ряд. Оба Смагины сели в красном углу. Возле себя Григорий посадил Марусю, рядом с нею Федю. Сколько ни старался Федя, он не мог определить, кто из присутствующих Крученый: ни один не подходил под описания Алексея.
Григорий пил много, быстро хмелел. Брат его выпил еще больше, но по нему этого не было заметно. Он глыбой громоздился над столом, положив перед собой тяжелые, как гири, руки. У него был прямой неломкий взгляд, в котором темнела неподвижная, навсегда застывшая ненависть.
