Герцог помолчал немного, а потом ответил:
— Я объясню вам эту связь коротко и без обиняков. Я считал и с умопомрачительной уверенностью ожидал, что в последнюю минуту, когда заговор созреет настолько, что останется лишь начать, Гамбарини попытается и вас переманить на свою сторону.
Сердце Петра гулко заколотилось. «Конец церемониям, — подумал он, — хватит ходить вокруг да около».
— Сомневаюсь, — ответил он. — Гамбарини известно, что я не могу принять его сторону, он знает, что я люблю дочь Вашего Высочества.
Лицо герцога осталось бесстрастным.
— Нет, он не знает об этом, — сказал он. — Ему известно лишь, что вы ухаживали за нею, а это не одно и то же. Гамбарини — мальчишка, поэтому не может знать людей так, как их знаю я. Наверняка он думает, что вы вели себя по расчету и что в конце концов вам безразлично, какими путями вы добьетесь успеха и власти.
— За шесть лет наших приятельских отношений, — возразил Петр, — Джованни не раз мог убедиться, что я не из тех, кто меняет свои взгляды. Поэтому мне кажется, что не переманить на свою сторону, а скорее устранить меня, — вот что он попытается сделать.
— Это было бы опрометчиво и преждевременно, поскольку вы, маркграф, в Страмбе слишком популярны, — отозвался герцог. — Но люди и впрямь часто поступают опрометчиво, поэтому я советую вам не ходить к нему сегодня, отговорившись неотложными служебными делами.
— Ваше Высочество на самом деле — превосходный знаток людей, — сказал Петр, — но поскольку вы знаете, что я не отказываюсь от слова, однажды данного, то, полагаю, совет вами высказан всего лишь в шутку. Но дело не только в данном слове. Мне на самом деле интересно, что замышляет этот разбойник.
Герцог вздохнул.
— Опасаюсь за вас. Постарайтесь тогда наливать себе вино из той же посуды, откуда нальет себе вино и он, подобно тому как это делаю я с тех пор, как граф Одорико Гамбарини велел отравить мой бокал, — я всегда делюсь своим вином со слугой, который приносит мне его перед сном. Но вы упомянули о моей дочери. Да, вы сделали блестящий ход, начав ухаживать за ней, а вот я допустил промах, отослав ее в Рим.
— В Рим? — удивился Петр.
— Да, в Рим, к моему кузену кардиналу Тиначчо. Я полагал, что перемена обстановки и встречи с новыми и интересными людьми пойдут ей на пользу, а главное — помогут забыть небольшую любовную интрижку, которую вы, блестящий мастер шахматной игры, успели завязать. Но я недооценил свою дочь, умалил ее гордость и силу характера. Она не примирилась с насилием, которому я ее подверг, уперлась на том, что не перестанет любить вас, маркграф, и что лучше умрет, чем изгонит вас из своего сердца и откажется от слова, которое она вам дала. Вы выиграли свой ход, а я свой проиграл.
— Ваше Высочество наверняка с умопомрачительной уверенностью ждут, что я воспротивлюсь выражению «ход», которое употребляют Ваше Высочество, говоря о моем страстном обожании вашей дочери, принцессы Изотты. Нисколько. Принцесса Изотта — наследница трона, и если я осмелился взглянуть на нее, то этот взгляд приходится назвать «ходом», не считаясь с тем, что хотя этими моими шахматными ходами и управляет разум, то и те незабываемые мгновения я, напротив, весь свой разум утратил и вел себя лишь в согласии с безумным и непозволительным движением моих чувств, безумным и непозволительным — без преувеличения, ибо, как Вашему высочеству, без сомнения, известно из тех сообщений, которые по-приятельски распространял обо мне граф Гамбарини, я — сын шарлатана, а с материнской стороны — внук кастратора.
— Да, это обстоятельство нам весьма подробно известно, — кивнул герцог.
— Посему, — продолжал Петр, — пусть Ваше Высочество позволят мне скромно и непритязательно, но с большим удивлением спросить, — отчего Ваше Высочество за время нашего разговора дважды величали меня маркграфом, ведь это исключает предположение об обмолвке?
— Не могу же я выдать свою дочь замуж за сына шарлатана и внука кастратора, пока этот сын не станет по меньшей мере маркграфом; не может ведь она стать женою адъютанта начальника городского гарнизона, пока этот адъютант не сделается генералом.
Герцог поведал Петру, что маркграфство Страмба, которое сто пятьдесят лет назад основал его предок Витторино д'Альбула, возникло путем объединения нескольких папских ленов, куда, однако, вклинилась область под названием Трезанти, владыкой которой является император, но не папа. Поскольку область Трезанти не подвластна папе, она не числится и его доходной областью; когда-то Страмба была возведена в ранг герцогства, а Трезанти до сих пор так и сохранилась в качестве маркграфства; подобный прецедент, правда, в ином варианте, уже имел место, некогда императорским повелением маркграфу Феррарскому был присвоен титул герцога Модены и Реджо, что считались императорскими ленами, меж тем как присвоение ему титула герцога Феррарского зависело от решения папы. Он сам, Танкред д'Альбула, герцог Страмбы и маркграф Трезанти в одном лице, и нет оснований, почему бы он не уступил маркграфство Трезанти кому бы ему ни заблагорассудилось — жениху своей дочери, например, так же, как, скажем, нет причин, по которым он не мог бы отказаться от своего звания генерала и главного начальника страмбского войска.
Герцог поднялся и подал Петру руку; тот поднялся тоже.
— Этот ход я тщательно обдумал, — промолвил герцог, явно растроганный, — ибо я лично не знаю и не вижу мужа, более достойного и пригодного, чем вы, Петр, для того, чтобы вывести Страмбу из состояния разброда, хаоса и потрясений, грозящих ей теперь, и сохранить мой трон для Изотты и для будущих моих потомков. Сперва я думал отправить вас в Рим, чтобы вы сопровождали мою жену и Изотту, вашу Изотту, на пути домой, но боюсь, как бы в самое ближайшее время ваше присутствие в Страмбе не сделалось более чем необходимым, а посему в Рим я предпочту отправить курьера. А теперь — ступайте и будьте осторожны; будем надеяться, что еще не поздно.
Оказалось, однако, что уже поздно.
Джованни принял Петра весьма неофициально, по-домашнему, облаченный в шелковый халат. Покуривая трубку, он теребил себе волосы над ушами, как это любил делать его отец; на левой руке у него сиял огромный бриллиант перстня Борджа, который Петр обнаружил на трупе укравшего его лакея Иоганна. Но, к удивлению, Джованни ничуть не повзрослел и выглядел так же, как и во времена своего приезда в Страмбу; лицо его, тогда исхлестанное ветрами и огрубевшее от тягот пути, теперь, в условиях удобств и роскоши, разгладилось и посветлело; словом, он выглядел совсем мальчишкою, и Петру вдруг почудилось, что здесь каждую минуту может объявиться граф Гамбарини, истинный владелец дворца; он отбросил недавние опасения, будто этот ребенок покушается на его жизнь, и бесстрашно отдал лакею в вестибюле не только свой плащ, но и поясной ремень со шпагой.
