Княжна перекрестилась, сжала кулачки и пошла встречать – как ныряла головой вниз с плотины в тёмную бурливую воду. Разговор лучше было провести сразу, не откладывая.
– Ох, какая выросла! Истинная королевна, – приветствовал её Зеркалов. – Повернись-ка, дай полюбоваться.
Заговорил, как некогда говаривал с малой девчонкой – ласково, повелительно и немножко насмешливо. Это придало Василисе задора.
– Вдвое присылать не буду, – отрезала она, не спросив о здравии. – И нисколько не буду. Немного я видела от тебя, дядя Автоном, попечительства, но и оно кончилась. Совершеннолетие по Уложению с семнадцати лет считается, а мне скоро уже девятнадцать.
Главное было бухнуто. Теперь следовало выдержать приступ. Дело за приступом не стало.
Дядины глаза стремительно сузились, сверкнули молниями.
– Молчи, девка! Быть мне твоим опекуном иль нет, не твоего ума дело.
– Не моего, – согласилась она. – Царского. Вот я царю и напишу.
Автоном Львович усмехнулся.
– До тебя ль его величеству? Он далеко, с шведом бьётся.
– Ну так я князь-кесарю челом ударю, – выпалила Василиса на последнем бесстрашии. Ей уже становилось невтерпёж выдерживать ястребиный дядин взгляд.
Но эти слова, сказанные наудачу, без умысла, попали в цель и почему-то заставили Зеркалова опустить глаза первым. «Не отступаться, стоять на своём», – велела себе княжна.
– Фёдор Юрьевич сироту в обиду не даст. – Она топнула ногой. – Коли ты со мной так, нынче же в Москву поеду!
Когда дядя снова взглянул на племянницу, лицо у него было другое. Улыбчивое, снисходительное, и глаза страшным блеском больше не сверкали.
– Ну уж, нынче. Обговорим всё по-доброму. Не по-христиански это, Василисушка, на родного дядю из-за тленного злата этак кидаться. Что богатства земные? Прах.
Ехать, и именно немедля, ещё твёрже решила про себя она, услышав эти медоточивые речи. Не то обволокёт, заморочит. И уехала бы, не дала б себя удержать.
Но в этот миг из кареты, позёвывая, вышел еще один седок – должно быть, задремал дорогой, а теперь вот проснулся. Это был тонкий, узкий в плечах юноша, в серебристом камзоле, жемчужного цвета кюлотах и пепельных чулках. Его золотистые волосы спускались до плеч.
Он не посмотрел ни на обновленный дом, ни на хозяйку – замер, глядя вверх, где плавно кружились белые лепестки (на ту пору в саду как раз доцветала вишня). Оттого, что глаза были устремлены к небу, они показались Василисе ещё диковинней, чем она запомнила.
Оказывается, ничегошеньки её сердце не забыло! Ни сиреневых этих очей, ни золотых кудрей, ни холодного, рассеянного лица. Только теперь оно было не детским, а мужским – будто отчеканенным на златом цехине.
Про то, что некрасива, Василиса знала. Видела она в книжках на гравюрах прославленных красавиц, что великолепно блистали при европейских дворах: Гаврилию Дэстре, Диану Пуатийскую, королеву Маргариту Наваррскую. У всех лик кругл, подбородок мясист, нос вздёрнут, плечи пышны.
Чего Бог не дал, взять было неоткуда. Но кабы знать, что будет такой гость, хоть оделась бы нарядней, косу бы переплела лентой! Можно бы и по щекам чуть-чуть свёклой пройтись, а по остальному лицу белилами – очень уж весна в этом году солнечная, кожа загорела.
– Помнишь сестру свою? – спросил Зеркалов сына. – Ты тогда мал был, нездоров.
Юноша повернулся, сделал учтивый поклон и раздвинул рот в улыбке.
– Виноват. Не вспомню. Должно быть, и вы меня запамятовали.
Она, дурочка деревенская, ещё не знала, что ныне в столице кавалеры с дамами для сугубой политесности друг дружку на «вы» называют, и опозорилась – стала оглядываться: кому это он?
– Я, говорят, на те поры был совсем амбесиль, – всё так же гладко и учтиво продолжил Пётр Зеркалов. – Пока доктора меня не вылечили.
Вправду ничего не помнит! Она была потрясена. Да полно, он ли это?
– Кто ты был? – пролепетала княжна, не поняв незнакомого слова.
– «Амбесиль» – это дурак, вроде блаженного, – объяснил он и улыбнулся, давая понять, что уж теперь дураком никак не является, да и про детство, может, на себя наговаривает.
Отец горделиво обнял его за плечо:
– Вот он какой у меня молодец. А был почти бессловесным. Помнишь? Ну, мы тут походим, оглядимся, а ты, раз назвалась хозяйкой, вели баньку истопить и стол накрыть.
Они долго потом ходили вдвоём по двору, вокруг дома. Казалось, дядя от Петруши чего-то добивался, всё выспрашивал, тот же лишь пожимал плечами. Василиса, наблюдавшая из окна, поняла: Автоном проверяет, не вспомнит ли сын хоть что-то из своего здешнего обитания, а Петя ни в какую. На Зеркалова-старшего, впрочем, княжна и не смотрела, только на двоюродного брата. В груди будто оттаивало что-то, надолго замороженное, но всё ещё живое.
За столом дядя был мрачен и молчалив, но, похоже, не из-за племянницы. Ибо, когда наконец удостоил её беседы, был ласков и приязнен. Ни насмешки, ни снисходительности в его речи не чувствовалось. Он говорил с Василисой не как с неразумным дитём, а как с взрослой.
Сказал, что пора совершеннолетия определяется волей начальства, ибо твёрдого на сей счёт закона на Руси не существует. Так или иначе, сдача опекунства – дело долгое, бумажное, не на один месяц. Тем более назначено оно было по указу самого князь-кесаря. Посему будет лучше, если на время волокиты дорогая племянница поживёт в Москве, у родного дяди. Самый быстрый и короткий путь для барышни восприять отчее наследство – выйти замуж. Не в деревне же княжне Милославской женихов искать? Однако женихи нынче не то, что прежде: смотрят не только на приданое, но и на то, умеет ли дева себя в приличном обществе держать, да политесна ли, да ведает ли иноязычное речение. Все сии премудрости с неба не свалятся, им учиться нужно. Так чего проще? Живи в столице у родных людей, ожидай наследства, а пока обучайся полезным девичьим наукам. Дядя ждал от неё упрямства и сопротивления, и потому собирался долго убеждать, но Василиса не заперечила ни единым словом.
Слушала и, замирая, думала: буду снова жить под одной крышей с ним!
* * *
С того дня миновало два с половиной месяца.
Из деревенщины в изящную столичную демуазель Василиса обратилась быстро. Дело оказалось не столь хитрое.
Изготовили ей платьев с фижмами, корсетов – осанку держать, лифов – грудь подпирать; пошили башмаков козлиной кожи и туфель с разноцветными каблуками. Не пожелала она волоса горячими щипцами завивать – куафёр научил укладывать косу поверху, на грецкий лад. С неделю мучилась, обучаясь у танцмейстера воздушной походке, уместной для благородных дев. После этого началось ученье танцам, нетрудное. Иноязычное речение тоже превзошла быстро, не хуже прочих: из немецкого могла сказать без запинки пятнадцать выражений, из французского – целых тридцать. Бонжур, шер шевалье. Кель плезир. Оревуар. Роб манифик. Куафюр сюперб. Чего больше-то?
