– Открывай, – прошептал Пархвер.
Игуменья, однако, не спешила: она учуяла, что за воротами, в двух шагах от них, кто-то глухо рыдал.
…Магдалина, до крови разбив кулаки, распростёрлась на воротной половинке, широко раскинув руки, как распятая. Одно лишь отчаяние владело ею. Скажи она обо всём – они ворвались бы сюда несколько часов назад и тогда ничего бы не было. А теперь он во вражьих руках. Она колотилась головой об окованную железом створку, а потом бросила это и уже только плакала.
– Тс-с! – прошипела игуменья.
Она тихо, как кошка, взбежала стёртыми каменными ступенями на забрало. Стена эта была втрое выше внешней, с зубцами. Игуменья припала к просвету между ними и увидела человека, который внезапно выпрямился на вершине каменной ограды.
Тогда она поспешно сбежала вниз, зашептала Пархверу:
– Этот – на стене. И женщина тут, у ворот. Сейчас он, видимо, бросится сюда. Узнал.
– Так выпускай…
Связанная безучастно смотрела в землю. Она сидела на траве. Как только Пархвер отпустил её, она села – не держали ноги. Лицо было словно одеревеневшим. Вокруг глаз – синие тени. Игуменья покосилась на неё:
– Ему в руки?
– Чёрт с ним. Обоих и захватят.
– А если нет? А если выкрутится да прискачет сюда?
– Стена!
– Стена из дикого камня. А этот – ловчила…
– Пускай, говорю. – Пархвер был белым от тревоги.
– Нет, – властно отрезала игуменья. – Надо посмотреть, что да как. Повели в башню. Откроем внешние ворота. Если схватят – выпустим. А так, по-моему, выпускать не надо. Нужно выбираться отсюда. Ходом. Он выводит в яр. Крымчаки туда не рискнут – дебри. А там всегда ждут кони.
– Приказ не выполнишь, – разозлился великан.
– Лучше не выполню. Лучше самому Лотру отдам – пусть делает, что надо. Ему лучше знать. Спихну с рук, и пусть сам разбирается. А как выпустим, как отдадим, как они каким-то чудом убегут, спрячутся – что тогда? Мне – духовный суд и, в лучшем случае, каменный мешок до смерти. А уж тебе Воздыхальни не миновать. Как укоротят тебя, – она смерила глазами, – дюймов на пять-шесть, чем тогда запоёшь?
Пархвер потёр шею. В это мгновение снова прозвучал отчаянный крик:
– Христос!
И хотя Анея ничего не слышала, крик привёл её в сознание. В глазах мелькнул живой интерес. И неожиданно женщина взвилась:
– Ю-рась! Христос! Христо-ос!
Пархвер кинулся к ней, подхватил на руки, бегом помчался к башне. Игуменья трусила за ним.
– Хрис…
Пархверова ладонь зажала ей не только рот, но и всё лицо.
…Школяр на стене, услышав крик, выпрямился. На минуту взгляд его одичал.
«Послышалось? – подумал он. – Она?.. Да нет, никто не кричит. Тишина… Послышалось… И как это я ничего не забыл?».
Он наконец почувствовал, что силы вернулись. Внизу всё ещё металась толпа, кипела свалка, звучали немые крики.
Низринутый Иуда, всё ещё с земли, всё ещё сдавленным голосом бросил:
– Покидаешь нас?
Вместо ответа Юрась побежал по стене. Остановился.
– Ложи-ись! – неистово закричал он. – Кто свои – ложись! Все! Лежи тихо!
Голос его набрал такую силу, что услышан был даже среди безумной какофонии битвы. Большинством – с недоумением.
– Ложись!
Люди начали падать лицом на землю. И тогда Христос сильным ударом ноги сбросил вниз фигуру святого, большой улей из долбленой липы.
Улей ляснулся вниз, раскололся на две половины. Вывалились круглые решётки сот. И одновременно с натужным гулом взвился вверх разбуженный «дымок».
Христос бежал по стене, понимая, что останавливаться нельзя: заедят до смерти. Бежал и толчками ноги сбрасывал ульи. Святые медленно клонились, затем клевали носом и, набирая скорость, падали, разбивались. И всё гуще и гуще наполнялся воздух «дымом», и всё громче и громче звенело, гудело, разъярённо гневалось в воздухе.
Он бежал и сбрасывал, бежал и сбрасывал… Катерину… Анну… Николая… с трубкой… Самого себя, деревянного.
Кто-то закричал внизу. Пчёлы нашли врагов. Они не трогали неподвижно лежащих. Они роями бросались на тех, кто двигался, и тащил, и хватал, чьи кони скакали.
Немой вопль. Кто-то отпустил полонянку, замахал руками, как мельница крыльями. Завыл Тумаш, досталось и ему. Но все лучше, чем идти на аркане… Ещё удар ногой. Сделал свечку один конь, второй, третий. Лошади заметались ошалело, заржали, сбились в обезумевший от ужаса табун.
Взлетали и взлетали чёрные, как тучи, рои. Татары бросали пленных, отмахивались, крутились. Юрась увидел, что головы у некоторых уже напоминают шевелящийся живой шар.
Освобождённые бросались к прудам, с разбегу прыгали в воду, ныряли.
Снизу летели уже не вопли, а рык. Один, другой, третий повалился с ошалевшего коня, кто-то переворачивался на спину, чтоб избежать укусов.
Конники выли.
Христос, оскалившись, тряс поднятыми руками в воздухе:
– Сладенького захотелось?! А ну, медку! Не любишь, сердечный?
Понимая, что всё пропало, отдельные всадники отрывались от отряда. Вскоре уже вся хищная стая бешено скакала прочь, унося за собой пчелиную фату. Чёрный флер вился, налетал туманными ручейками, гудел, отлетал и нападал вновь.
Кони неистово мчали. И то один, то другой крымчак падал с коня.
– Вот вам инвазия[121]! – кричал Христос. – Не баб наших целуйте! Поцелуйте пчелу под хвост!
Он скакал по стене и чуть ли не истерично выл, выл, как обезумевший. Облегчение и чувство безопасности были такими, что поневоле обезумеешь.
…Услышав победный крик, игуменья также закричала:
– А, говорила же тебе! А ну, в башню! Вот бы и выпустили! Тащи! Скорей!
Распятая на воротах Магдалина видела это через глазок и, однако, не смогла даже позвать на помощь. Кто бы услышал её в диком хорале радости? Нет, уже ничего не поделаешь. Конец.
Лязгнул за беглецами тяжёлый бронзовый засов. Загудели медные двери. Магдалина, в полном бесчувствии, медленно осела на землю.
Это был конец. На поляне добивали татар, ловили перепуганных коней, дико храпевших и бросавшихся в разные стороны. Ошалело кричал на всех Христос:
– Лови их! Да скорей вы, черти, Боже мой! Давай, давай! Они этого так не оставят.
Монашки стояли сбоку. Грустные.
– А мы как? – спросила та, что заигрывала с Юрасем.
– Милые, – сказал школяр, – в другое время, сами знаете, вы на тот свет, и мы вослед. А сейчас нельзя. Они сюда через час такую силу нагонят… И спустят с вас и с нас шкуры, и натянут на барабан или опилками набьют… А нам с вами – никак нельзя. Тут на конях скакать надо… Вон у вас башни неприступные. Вон та.
