Одного из коней Кубати оседлал и предложил Жихарю, уже вполне освоившемуся с земной твердью.
Скакали быстро, не останавливаясь почти до самого утра. Чтоб не загнать лошадей, Кубати иногда переходил на шаг. Перед рассветом свернули с дороги в лес и Кубати повел кавалькаду замысловатыми кривыми путями, чтоб сбить с толку возможную погоню.
Когда взошло солнце, они остановились в узкой лесистой лощинке, по дну которой протекал тихий ручей. Запаренных лошадей выходили, потом дали им напиться и привязали к деревьям. Куанч повалился на землю и тут же заснул.
Жихарю, зверски голодному и усталому, было все же не до сна. Воля, волюшка! Упоенный счастьем, он едва не прыгал, как дитя. Бегал босой по ручью, окунул голову в чистую воду, плескался. На солнечном склоне лощины он обнаружил густой малинник и с жадностью набросился на спелые ягоды. Принес целую пригоршню и Кубати, в задумчивости покусывавшему стебель травинки. И тут Жихарь вдруг успокоился и… заплакал.
* * *
В лето от Рождества Христова 1662-е некие воровитые людишки развешали в разных частях Москвы подметные письма. В сих пасквилях утверждалось, что бояре царские со всякими немцами стакнулись и хотят Москву продать. Взбунтовались черные люди, к Кремлю пали: выдавай-де, царь-батюшка, дворян продажных. А великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец и многих государств, и земель восточных и западных и северных отчич и дедич, и наследник, и государь, и обладатель спешно в село Коломенское удалился и там во дворце заперся. Десять тысяч душ черного люда пришли в Коломенское и почти половина полегла там под картечью и саблями немецкого и стрелецкого корпусов. Все остальные были в железа взяты и судимы.
Сильно осерчал царь по прозвищу «Тишайший». Махал своими белыми ручками и топотал ножками. Еще две тысячи человек были повешены, обезглавлены, четвертованы. Остальных пощадили. Только уши бунтовщикам обрезали, да на левых щеках выжгли букву «б» и в Сибирь с семьями сослали. Мальчикам от 12 до 14 лет отрезали по одному уху. Затесался среди этих мальчиков и Жихарь, сирота, в безвыходных крепях пребывавший у самого боярина Долгорукова.
В Сибирь он не попал, а вместе с несколькими Иванами, родства не помнящими, на Дикое поле побежал. Несколько лет спустя стал Жихарь вольным казаком веселого Стеньки Разина воинства. Ходил на стругах славного атамана в Персию, богатую добычу привез оттуда — на целый год хватило вина пить от пуза. Потом по Волге-матушке гулял. Брал и Астрахань, и Царицын, гулял и в Камышине, и в Саратове, и в Самаре. Под Симбирском на рожон наткнулись. Побил там боярин Барятинский бунтующей крестьянской голытьбы большие тыщи. Побежали казаки вниз по матушке, по Волге, а вдогон им плыли страшные плоты с виселицами, на которых горемыки несчастные гроздьями висели.
Стало после этого таять войско Степана Тимофеевича. Уж недолго оставалось атаману до того дня, когда в Кагальницком городке своя же казачья знать его схватит и в Москву потащит[146].
Жихарь с частью казаков к запорожским сечевикам пробирался, да угодил в татарский полон. Двадцать лет ему тогда было. После этого вот уж тридцать седьмой год пошел, как он в неволе крымской. Последние восемь лет — к веслам прикованный.
* * *
Под вечер, когда поспали по очереди и Кубати и Жихарь, двинулись дальше, к маячившим в туманной дымке к величественным снежным горам. Голод все больше давал о себе знать, но никто не жаловался — мелочь!
Всю ночь ехали по-над краем лесистых предгорий, все так же держась в стороне от проходившей через селения дороги.
На рассвете устроили вторую стоянку. Умылись, попили воды.
Хорошо бы сейчас хоть табачку, — мечтательно сказал Жихарь.
— Не-е-ет! — покачал головой Куанч. — Сейчас бы кусок мяса и чашечку айрана.
— Оружие нам надо, вот что! — тоном старшего заявил Кубати. — А то едем, как без штанов. Цыпленок попадется — даже зарезать нечем. Без седел тоже плохо. У нас одно всего…
Жихарь вдруг расхохотался:
— «Чумой заболел!» От умора!
Кубати ласково шлепнул Куанча по затылку:
— Он у нас молодец!
Куанч горестно вздохнул:
— Молодец, молодец… а Емуза убили…
— В этом ты не виноват, — строго сказал Кубати. — И не горюй. Он как мужчина погиб.
Куанч отвернулся. Со страхом он думал о судьбе Канболета. Что, если тоже погиб? Наверное… А кунаку наплел он, будто рана пустяковая, будто Канболет и трех дней не пролежит… Вот горе-то!
— А долго нам еще бегать? — спросил Жихарь.
— Еще одна такая ночь, — ответил Кубати, — и мы в безопасности. Тогда заезжай в любой дом и отдыхай спокойно. Татар в этой местности уже не будет. Крепко их напугал князь Кургоко…
В безопасности они оказались раньше, чем думал молодой Хатажуков.
Пониже того места, где устроилась тройка наших доблестных джигитов, за чащей кустарника виднелась продолговатая поляна. Десятка два всадников вынырнули из леса и крупной рысью стали пересекать поляну с юга на север. Кубати напряженно всмотрелся — нет, не татары — и вдруг резко вскочил на ноги и крикнул во всю мощь своих богатырских легких:
— Канболе-е-ет!
Всадник, скакавший впереди, резко осадил коня и повернул голову на крик.
* * *
На поляне весело потрескивал костер. Жихарь от души резвился среди огромных кусков вяленой говядины, кругов копченого сыра и кувшинов с махсымой. Кубати и Куанч уже насытились — им, как и подобает горцам, нужно было немного.
Теперь они сидели вчетвером под старой дикой яблоней и тихо беседовали.
Четвертым был человек возраста Канболета со страшным вдавленным рубцом на виске, доходившим до глаза. Вернее, надо было сказать, до бывшего правого глаза. Канболет представил его:
— Это Нартшу. Мы с ним вместе еще в юности участвовали в кое-каких небольших стычках.
Нартшу буркнул что-то невнятное, но его единственный глаз смотрел на Канболета с восторженной влюбленностью.
— Здесь все люди — его люди, — продолжал Канболет. — Это свободные джигиты. Вы понимаете. Нартшу появился там… на Шеджеме, когда я, как последний лентяй, еще пролеживал бока под присмотром Нальжан. Вот он по-дружески и предложил мне заняться розыском моего непутевого кана, который стал мне доставлять слишком много хлопот в последнее время. Скорей бы уж сбыть его в отцовские руки и вздохнуть свободно, — Канболет дернул Кубати за ухо. — Но панцирь! Где же он? Ты говоришь, дружище Куанч, что в ту ночь его спрятал в расщелине, как и раньше, а он непонятно куда исчез.
