Протопопов вытянул вперёд руку с журналом и пропел:
— «До-о-го-рай, моя лу-чи-и-на, до-го-рю с то-бо-ою я…» А теперь вот: «Се гря-дет моё спа-се-ние, се гря-дет моя за-ря…»
Нунке не мог удержаться от смеха, и это ещё больше рассердило Воронова.
— Вам смех, а мне слезы!
— И всё-таки подготовку надо ускорить, — сразу стал серьёзным Нунке. — Будь что будет. Давайте завтра утром соберёмся у меня и посоветуемся. Предупредите Шульца. Кстати, он давно на аэродроме?
— На аэродроме? Да его и духу там нет! Он у Пантелеймона возится с квартирантом.
— Ах да, вспомнил… Когда он вернётся, скажите, чтобы зашёл ко мне.
Нунке вышел.
А тем временем Фред, возвращаясь из Фигераса, и не думал спешить.
Как хорошо, что в его распоряжении машина без шофёра! Можно ехать, как захочется! Сейчас он сбавит скорость до минимума и поедет медленно, чтобы можно было обдумать все события сегодняшнего дня.
…Часов в шесть Фред подъехал к одинокому домику на окраине Фигераса, где вот уже почти неделю после встречи с Нонной живёт Домантович. Собственно говоря, не живёт, а томится, ибо его положение не изменилось: ни одной газеты или книги, ни карандаша, ни клочка чистой бумаги… У глухонемого, правда, «прорезался» голос, но два-три слова, брошенные утром, во время обеда и за ужином, только подчёркивали гнетущее молчание на протяжении всего дня. Оставалось отлёживаться или слоняться по саду под неусыпным оком хозяина, мурлыкать надоевший мотив, привязавшийся с утра, и сдерживать, изо всех сил сдерживать раздражение…
Оно прорвалось сегодня утром. Неожиданно для самого себя Домантович отказался завтракать, заявив, что с сегодняшнего дня он объявляет голодовку:
— Вы, холуй! Скажите вашим хозяевам, что они либо выпустят меня отсюда, либо вынесут ногами вперёд.
«Глухонемой», как мысленно продолжал называть его Домантович, лишь равнодушно пожал плечами и спокойно принялся убирать тарелки.
Обедать Домантович тоже не вышел, хотя ровно в четыре Пантелеймон, со свойственной ему пунктуальностью, накрыл на стол.
Прислушиваясь к звону ножей и вилок, Домантович глотал слюну и зло издевался над собой: «И не отнялся у тебя язык, когда ты это брякнул! Идиот! Вместо того, чтобы набираться сил на курорте у дядюшки Пани, продемонстрировать свою выдержку, так сорваться. Тьфу! А теперь, голубчик, держись! Назвался грибом, полезай в кузов!»
— Обедать! — лаконически оповестил хозяин, появляясь в двери.
— Убирайся! — так же коротко отрубил квартирант.
Отвернувшись к стене, он старался заснуть, но сосало под ложечкой, от непрерывного курения рот наполнился горькой слюной, в голове сновали такие же горькие мысли.
В конце концов его всё-таки одолела дремота. Может быть, пришёл бы и долгожданный сон, но до слуха донёсся шум машины, который внезапно оборвался у ворот. Необычайное событие для этого безлюдного уголка! Лишь дважды здесь появлялась машина: впервые — когда его привёз тучный старик, и второй раз, когда они с Пантелеймоном и его нежной «сестричкой» ездили в загородную таверну.
Может быть, опять приехала Нонна? Даже её Домантович повидал бы с удовольствием — всё-таки человеческая речь и новое лицо! Быстро поднявшись, Домантович подошёл к окну, но разглядеть, кто именно приехал, не успел. Впрочем, шаги, прозвучавшие на крыльце, а потом в комнате, были явно мужские.
Снова лечь и притвориться спящим? Это поможет выиграть минутку, чтобы сориентироваться и решить, как вести себя с неожиданным посетителем.
Домантович лёг ничком, лишь слегка повернув голову к двери, ровно настолько, чтобы уголком глаза видеть, кто войдёт. Но как только дверь отворилась, вскочил:
— Сомов! Неужели и вы тут?
— Как видите. Только не Сомов, а Фред Шульц.
— Чудеса! Настоящие чудеса! — воскликнул Домантович, возбуждённо пожимая руку Шульцу. Рукопожатие было крепким и искренним, а вот удивление… Фреду показалось, что в нём было что-то нарочитое.
— Не хотелось бы повторять банальных слов о том, что мир тесен, но при нынешних способах передвижения он действительно становится все теснее и теснее. Рад снова встретиться с вами, Домантович!
— Не так, как я, Сомов! Я ведь здесь чуть не одичал!
— Повторяю, моё настоящее имя Фред Шульц.
— Простите, в дальнейшем буду вас так величать. Может быть, присядете?
— Конечно. К сожалению, пришлось прийти к вам не с дружеским визитом, а по делу.
— Вот как? Мной начинают интересоваться? Уже легче… Так в чём же заключается ваше дело?
— Мне поручено подробно ознакомиться с вашей биографией. И не только ознакомиться, но и записать. На плёнку.
— Может, вы скажете мне, как старому знакомому, кому она нужна и зачем?
— К величайшему сожалению, я должен только спрашивать, а вы — только отвечать.
— А если я откажусь?
— Не советую. Вы этим только усложните себе жизнь. Ведь вы лишены возможности не только бороться, а даже подать голос.
— А я так обрадовался, увидав вас!
— Мне тоже приятно…
— Вести допрос?
— Так уж и допрос! Обычные анкетные данные… Подавали же вы наверняка письменную биографию Хейендопфу. Ведь без этой формальности…
— Хорошо, я согласен, только с одним условием…
— Вы заставляете меня повторять: вы не можете ставить условия.
— Назовём это маленькой просьбой. Вас устраивает такая редакция?
— Если просьба действительно маленькая… — заколебался Шульц.
— Крохотная!
— Чего же вы хотите?
— Чтобы это чучело, — Домантович кивнул в сторону хозяина, — не торчало хоть сейчас у меня перед глазами. Он так опротивел мне, так осточертел, что я готов задушить его сонного.
Лицо Пантелеймона оставалось непроницаемым, словно он и впрямь был глухонемым.
— Ну, это действительно маленькая просьба. Рад, что могу её удовлетворить. Оставьте нас одних, Паня, только будьте поблизости!
— Слушаюсь. В случае чего..
— Как обычно: я позову вас.
Пантелеймон вышел. Домантович весело подмигнул ему вслед.
— Что ж, вытаскивайте эту штучку, которая оттягивает ваш карман, и записывайте. Меня уже записывали в этой комнате и ещё в одном месте… Придвинуться поближе?
— Как вам удобно. Аппарат очень чувствителен.
Шульц включил магнитофон. Домантович придвинулся со своим стулом к столу и вполголоса начал:
— Родился я в Республике немцев Поволжья…
Когда первая лента закончилась и Шульц вставлял новую, Домантович горелой спичкой нацарапал на коробке сигарет:
«Дайте кусочек бумаги».
