– По какому делу пришел, Тихон Трофимыч? Ты ведь без дела к нам не заглядывашь?
– Без дела, матушка, – отвечал Тихон Трофимович, нисколько не смутившись, – только гулеваны по деревне шарятся, а мне недосуг, вот и хожу – все по делам да по делам…
Тихон Трофимович уже знал про несчастье, приключившееся с Митенькой, и хотел при встрече с Устиньей Климовной посочувствовать ей, но сейчас, увидев, сразу же и понял: не надо никаких сочувствий, лишние они. Старуха – как кремень, ей от чужих слов, пусть и сочувственных, ни жарко, ни холодно. Потому и не стал крутить-вертеть словами, а сразу же и выложил – какая нужда привела к Зулиным:
– Договаривались мы, матушка, как помнишь, обоз снарядить и по рукам ударили, да я вот замешкался, потому как сам не знал – куда мне потребуется. Теперь все уладилось – до Тюмени надо ехать и важный груз обратно доставить; до Тюмени, само собой, тоже с грузом, чтобы порожними не кататься. Вот и пришел спросить – договор наш в силе?
– Долго ты, однако, собирался, мы уж тут всем наотказывали.
Тихон Трофимович развел руками – мол, возразить нечего. Устинья Климовна глянула на сыновей: что скажете?
– Оно, конешно, подряд знатный, – неторопливо заговорил Иван, – да только не можем мы все-то ехать. Митенька – хворый, а из нас кому-то дома надо остаться.
– Ты и останешься, – решила Устинья Климовна.
– Тогда со стороны кого-то подряжать придется.
– Со стороны не надо, а вот сват, сказывали, из извоза вернулся. С им и потолкуйте завтра.
– Да чего уж, матушка, оттягивать, – вмешался Тихон Трофимович, – давай тут и решим, не сходя с места. Сбегать бы к Коровиным, позвать Захара, пусть сюда подойдет.
Послали Марью. Та скоренько оделась и ушла.
Захар был дома. Только что привез из-за Уени стог сена и перекидал его на поветь. Выслушав дочь, он не стал распрягать коня и, разбирая вожжи, сказал:
– Я к сватам поехал, а ты зайди, посиди с матерью, переживает она. Поворкуйте там по-бабьи. Да и малые соскучились. Зайди, зайди…
Едва только Марья переступила порог, как в доме поднялся радостный визг и писк. Младшие облепили старшуху, ластились к ней, а она едва успевала их гладить по головенкам, стараясь никого не пропустить. Мать подождала, когда схлынет первая радость, обняла дочь, поцеловала.
– Раздевайся, проходи, доченька…
В родительском доме Марья пробыла до полудня. Разговаривала с матерью, игралась с младшими и, отобедав вместе со всеми, засобиралась.
– Посидела бы еще, – уговаривала мать.
– Да нет, пора уже, и так замешкалась, – Марья глянула в окно, где уже истаивал солнечный свет короткого зимнего дня, – вон и тятя приехал…
– И посиди, отец тоже по тебе наскучался. Если с дюжевским обозом подрядился, когда теперь увидетесь.
Марья послушалась и осталась. Захар, отправив парнишек распрягать коня, сел за стол, похлебал горячего супа, но видно было, что через силу, и скоро отложил ложку. Заговорил, напрямую не обращаясь ни к жене, ни к дочери, а как бы сам с собой:
– До Тюмени с дюжевским обозом пойдем, я и сваты, – и тут же, без всякого перехода, выложил: – Эх, Марья-Марья, не повезло тебе, поглядел я на зятя-то… Не обижают хоть тебя там? Порядки-то у их монастырские…
– Да что ты, тятя! Они мне, как родные! А Митя… Выздоровеет! Я его выхожу, еще посмотрите!
И столько было звонкой уверенности в голосе, так Марья счастливо улыбалась, глядя на родителей чистыми глазами, что Захару только и оставалось, что тряхнуть головой и перевести разговор на домашние дела.
Обоз отправляли через два дня.
Утро выдалось морозным и ярким. Пар от коней, пронизанный солнечным светом, будто золотился. Поскрипывали полозья саней. Мужики незлобиво пошумливали на своих лошадок и в последний раз проверяли, расправляли упряжь. Путь им предстоял сначала до Томска, где надо было взять груз, а после – до самой Тюмени и обратно. Сотни верст по бесконечному тракту, на котором может случиться любая неожиданность. У Тихона Трофимовича под ложечкой сосала неосознанная тревога, и он знал по опыту, что не пройдет она до тех пор, пока не прибудет долгожданный груз в целости и сохранности.
– Ты сомнений не держи, Тихон Трофимыч, – говорил на прощанье Боровой, – все в нерушимости доставим. После царевой службы твоя для меня – семечки, только поплевывай.
– Гляди, не проплюйся.
– Не, мы ученые, битые да ломаные, нам палец в рот не клади – откусим! Ну, до свиданьица.
– С Богом! – отвечал Тихон Трофимович.
Обоз неторопливо тронулся, выполз за околицу Огневой Заимки и скоро истончился, растаял в сверкающей белизне окоема, обозначаясь лишь дальними-дальними, едва различимыми голосами колокольчиков.
Вот и они стихли.
Васька, услужливый и послушный в эти дни, как скромная девица в строгой семье, подогнал Игреньку, вспушил сено в кошевке, пригласил:
– Усаживайтесь, Тихон Трофимыч… Куда прикажете?
– К церкви поехали.
У подножия бугра велел Ваське остановить Игреньку, вылез из кошевки и медленным, неторопким шагом стал подниматься наверх, не отрывая взгляда от красавицы-церкви, которая словно плыла посреди снежных просторов, освещенная искрящимся светом. Ее купол поднимался и парил над округой; стены, опушенные инеем, искрились, а крест, уже поднятый и установленный, горел золотым огнем. И чем ближе Тихон Трофимович подходил к церкви, тем выше она вздымалась в небо, словно вырастала, расправляя стены и купола, как крылья. Он шел, как завороженный, все выше и выше поднимая голову. Возле паперти остановился, отдышался и, перекрестившись, тихо вошел внутрь.
Сквозь высокие окна на пол падали косые солнечные лучи, похожие на золотые прозрачные полотнища, отражались на всем убранстве, на иконостасе, заставляя все вспыхивать, сверкать и переливаться. Тихон Трофимович даже прижмурился от обилия этого света и долго стоял посреди церкви не шевелясь, словно боялся спугнуть эту благодать. На душе было мирно и тихо, светло, как давно уже не было.
Он и не заметил, как к нему подошел Роман, и вскинулся от неожиданности, когда тот тронул его за рукав.
– Доброго здоровья, Тихон Трофимыч.
– А, ты, Роман! Ну, вижу – построил! Прими поклон…
И низко, с трудом сгибая поясницу, поклонился.
– Да зачем мне-то, Тихон Трофимыч, – запротестовал Роман, – не мне, а Богу кланяйся. Его воля на все дела наши.
Тихон Трофимович не отозвался. Выпрямившись, он словно забыл о Романе и долго, не отрываясь, смотрел на иконостас, беззвучно шевелил губами, читая молитву. Роман его не тревожил, тихо стоял рядом, опустив тяжелые, натруженные руки.
Тихо и благостно было в пустой церкви. Пахло строганым деревом и свежей краской. Уходить не хотелось.
