– Берта! Вы любите меня?
Она взглянула на него своими большими грустными глазами и ответила только:
– Неблагодарный!
– Хорошо, – продолжал граф, осчастливленный ответом, – но если бы я попросил у вас маленького доказательства, дали бы вы мне его?
– Может быть…
– Вы ищете управляющего?
На губах баронессы показалась насмешливая улыбка.
– Вы хотите сделаться управляющим, чтобы последовать за мною в Бретань?
– Не я, – ответил граф, – но бедный старый служака, которого я люблю и который был другом моего отца.
– Где вы его видели?
– В фойе, пять минут назад. Это – довольно крепкий старик, бывший капитан, человек честный.
– Хорошо! – небрежно ответила баронесса. – Приведите его завтра ко мне.
– Вы – ангел доброты!
Она посмотрела на него со своей очаровательной улыбкой.
– Послушайте, – сказала она, – вы не знаете всего, что я для вас сделала сегодня.
Граф посмотрел на баронессу.
– Вы приедете в Бретань, – продолжала она, – через две недели и будете представлены шевалье де Керизу, моему соседу, его внуком, вашим другом Лаврентием де Кердель.
В эту минуту упал занавес по окончании последнего акта.
– Проводите меня до кареты, – сказала баронесса, взяв графа под руку, – и приходите завтра с вашим протеже.
На другой день, около одиннадцати часов, полковник действительно явился к графу Степану, оканчивавшему туалет. Изящный человек исчез. Остался старый солдат в синем сюртуке, с громадными усами – тип ворчуна-солдата, который обессмертил Шарлэ.
– Разве меня нельзя принять, – спросил он с улыбкой графа, – за настоящего капитана Ламберта?
– О! Конечно, – ответил граф. – И баронесса Сент-Люс придет в восторг от вас.
Тут полковник счел долгом слегка побледнеть и спросил с волнением:
– Вы думаете, что я буду принят?
– Даю вам слово.
Между человеком, который безумно любил баронессу Сент-Люс, и другим, искусно разыгрывавшим роль мнимого отца, о ком же могла быть речь, как не о ней?..
Граф почти признался в своей любви, а полковник уверял его, что ему очень приятно это слышать, лишь бы «она» была счастлива.
В то время, как они ехали в карете на Вавилонскую улицу, молодой русский почувствовал непреодолимую потребность сообщить полковнику, что через две недели после отъезда баронессы он отправится на месяц к де Керизу, соседу баронессы Сент-Люс.
«Ого! – подумал полковник, – это изменяет мои планы».
Баронесса приняла гостей в спальне, в утреннем костюме.
Граф представил ей мнимого капитана Ламберта, который казался взволнованным и постоянно запинался в разговоре.
«Бедный отец», – подумал граф.
«Бедный человек! – проговорила про себя баронесса. – Как тяжело для его гордости, что он принужден просить места чуть ли не слуги».
Госпожа Сент-Люс приняла к себе на службу капитана Ламберта и, прощаясь с ним, сказала:
– Сегодня вечером я уезжаю в Керлор, там мы встретимся с вами, и вы немедленно вступите в вашу должность.
– Я могу отправиться завтра утром, – ответил полковник, – и следовать за баронессой на расстоянии нескольких часов езды.
Полковник, уехав из отеля на Вавилонской улице, вернулся в фиакре домой и, переменив платье, нанял карету и приказал кучеру:
– Поезжай на улицу Шальо.
Через двадцать минут отец и сын сидели уже вместе. Арман был так же бледен и слаб, как и накануне, но меланхолия и упадок духа, так испугавшие было полковника, уступили место гневу.
«Хороший признак, – подумал бедный отец, – когда гнев примешивается к любви, то благоразумие берет верх».
Он обнял сына, усадил его рядом с собою и сказал, смотря на него с нежностью:
– Ну, как ты чувствуешь себя сегодня, дитя мое?
– Я все еще страдаю, отец.
– Ты очень любишь ее?
– О, да!
– А что, если и она тебя вдруг полюбит? Арман вскрикнул.
– Отец… отец… – прошептал он, – неужели ты хочешь, чтобы я умер от счастья?
Полковник прижал сына к сердцу и сказал:
– Я тоже любил… я тоже страдал…
– О! Все же не так, как я, отец; это невозможно!
– Выслушай меня; я считаю, что три вещи очень сходны в этом мире: лошадь, женщина и игра. Необходимо, чтобы лошадь чувствовала шпору, иначе она не обращает внимания на ездока и вышибает его из седла. Женщина должна чувствовать превосходство, власть мужчины, или она сделает с ним то же, что лошадь с наездником. Игрок должен быть смел и идти напрямик к счастью, захватить его нахрапом, и тогда счастье будет улыбаться ему. Видишь ли, – продолжал полковник, – госпожа Сент-Люс одна из тех развращенных и порочных натур, которые могут быть или рабами, или тиранами. Она твой тиран, тиран неумолимый и бессердечный, потому что ты ее любишь и преклонялся перед нею, но она любила бы тебя, если бы ты третировал ее так, как этого заслуживают некоторые женщины.
Арман слушал отца с глубоким удивлением.
– Слушай дальше, – продолжал полковник, – я хочу через две недели увезти тебя отсюда к той женщине, которая похитила любовь моего сына; я хочу, чтобы она на коленях молила у тебя милости и прощения.
У Армана закружилась голова.
– Отец… – бормотал он. – Не обещай мне такого счастья… оно невозможно!
– Взгляни на меня, – вскричал полковник, – смотри прямо на своего отца. Веришь ли ты ему?
– Да.
– Ну, так твой отец дает тебе слово, что все будет так, как он сказал.
Арман вскрикнул и чуть не лишился чувств в объятиях полковника. Тот понял, что сильные волнения могут разбить этот нежный и хрупкий организм, и прибавил:
– Я уезжаю на несколько дней, дитя мое. Это путешествие я предпринимаю ради тебя, ради твоей любви… И клянусь, что она тебя полюбит.
– А тот! – прошептал Арман, вздрогнув от гнева при воспоминании о графе Степнове.
– Он… – сказал полковник. – Он умрет через две недели.
И, нежно обняв сына, полковник Леон ушел, оставив в сердце сына самую приятную из всех надежд – надежду вернуть любовь обожаемой и изменившей женщины.
Полковник был теперь вполне уверен, что Арман захочет жить и будет жить в ожидании того дня, когда к нему вернется баронесса Сент-Люс.
– Иов, – сказал он старому солдату, – поручаю тебе моего сына: следи за ним. Если с ним случится, Боже упаси, одно из тех несчастий, которые потребовали бы моего непременного присутствия, то беги к господину де Ласи и скажи ему только: меня зовут Иовом. Он все устроит.
Уехав из Шальо, полковник направился к Гонтрану.
Де Ласи после смерти Леоны овладело какое-то нравственное оцепенение. Он перестал противиться желаниям общества, организованного полковником, и сделался в руках его слепым орудием. Ему даже нравились сильные ощущения, испытываемые им во время дуэлей, сделавшихся для него явлениями заурядными, и он так мало дорожил жизнью, что чувствовал потребность рисковать ею.
