Все поляки, жившие за границей по делам личным или по обязанности, а равно и все эмигранты, все участники Барской конфедерации, хотя и принадлежали к двум различным лагерям – признавшим и не признавшим Станислава королем, – примирились теперь ввиду общего врага и сносились между собою.
Всякий поляк за последнее время был сам не свой, так как еще не прошло и полных трех месяцев после расхищения лучших провинций его отечества и захвата их тремя соседями без войны, без борьбы, даже не по праву победителя…
Осинский грустил в Лондоне под влиянием печальных вестей от родных, которые писали ему отчаянные письма о положении дел. Вместе с тем молодой человек не мог рассеять свою тоску ни в какой веселой компании.
За это время он, наконец, однажды решился кое-где бывать. Недалеко от него был театр, пользовавшийся плохой репутацией благодаря той публике, которая его посещала, и пьесам, которые ставились. Ни одно уважающее себя лондонское семейство не решилось бы появиться в этом здании, но молодежь высшего света, конечно, бывала тут часто. Иностранцы всех наций, конечно, могли бывать в театре, якобы ради изучения нравов чужой им страны и ради знакомства со всеми сторонами лондонской жизни.
И граф Осинский решился изредка бывать в этом театре, чтобы убить время, когда ему бывало особенно грустно.
Однажды, когда он сидел в своей ложе один и слушал какую-то пьесу, в соседней ложе, рядом с ним, появилась элегантно одетая красавица, поразившая его своей красотой.
Она смотрела смело, по временам дерзко, прямо ему в лицо, но не пошло вызывающим образом, а спокойно и самоуверенно разглядывала его, как неодушевленный предмет. Около нее поместился сопровождавший ее молодой человек, худой и болезненный, прерывавший постоянно игру актеров и общую тишину сухим дребезжащим кашлем. Это были, конечно, Алина и Дитрих.
Тут же, в театре, через одного англичанина, Осинский узнал, кто и что красавица, а через неделю решился представиться ей. Он был принят так же, как и многие другие, с кокетством, способным всякого обворожить и одурачить. Осинский так же, как и другие, поневоле вообразил, что красавица к нему немного неравнодушна, и поэтому быстро и юношески влюбился в нее.
Прошел месяц, а отношения их были все те же… Однажды г-жа Тремуаль взяла у него довольно крупную сумму денег взаймы. Граф обрадовался услужить и получить право на большее сближение. Но этого не оказалось на деле. Г-жа Тремуаль, очевидно, забыла про свой долг.
Наконец Осинский, все еще влюбленный, но ни разу не решавшийся на объяснение, получил вдруг известие, смутившее его. Он переводился в парижское посольство под начальство родственника Казимира Огинского, недавно назначенного посланником при дворе Людовика XV.
Граф объявил свой отъезд. Алина просила отложить его!! Зачем? Почему? Молодой человек несколько дней горел как на угольях, ожидая объяснения.
И вот объяснение, наконец, последовало в этот вечер. Ничего! Она тоже уезжает, но не в Париж. Они, может быть, никогда не увидятся…
Он провел ночь без сна, не зная, что делать. Он упрекал себя за ребячество. Как можно было допустить себя влюбиться в подобную женщину неизвестного происхождения и сомнительного поведения?! У Осинского не было доказательств, что г-жа Тремуаль не вдова, что у нее есть любовники. Если б это было правдой, то почему же бы ей не отнестись милостиво и к нему? Он молод, красив, знатен, богат. Ему часто казалось – даже были доказательства, что она неравнодушна к нему. Когда он ей объявил о своем внезапном отъезде, она слегка изменилась в лице.
Это он хорошо видел, хорошо помнит.
И Осинский принимался фантазировать, упрекать себя за то, что он, как ребенок, ни разу не решился объясниться ей в любви. Она, может быть, и не подозревает, что он ее так безумно любит! Она не знает! Она должна это узнать!..
И Осинский решился на следующий день отправиться к ней и объясниться.
Проведя часть ночи спокойнее, под влиянием принятого бесповоротно решения, граф проснулся около полудня и позвал своего единственного и любимого старика слугу.
Старик этот, Юлиан, был когда-то дядькой и ментором маленького графа и потому пожелал сопровождать его в качестве лакея и за границу. Юлиан настолько обожал своего Богдасю, которого, однако, теперь давно уже перестал называть так, а величал графом, что готов бы был сто раз умереть за него.
Осинский любил Юлиана, но так как прежний дядька был сильно простоват, добр, но глуп, да еще, вдобавок, очень глух на оба уха, то Осинскому мудрено было посвящать его во все свои тайны. И он привык за границей смотреть на Юлиана, как на нечто среднее между живым существом и неодушевленным предметом, как на кресло или стол, которые имеешь около себя с детских дней и потому как будто любишь.
Юлиан тотчас заговорил, одевая барина, и уже по привычке глухого – не получать ответов – болтал сам с собой вслух, спрашивая и отвечая за барина:
– Надо бы переменить парик! А новый уложен? Начали укладывать, да оставили! Половины вещей как будто и нету… Ехать надо? Нельзя еще! Ну, так опять разложиться совсем! Я уложу опять! Не беда! Не устану! Завтрак-то подавать? Подождать? Добже! Добже! А не следует из дому отправляться не поев. Нездорово. Ничего? Вам все ничего.
Между тем Осинский оделся и собрался выезжать, но вдруг вспомнил, что г-жа Мария де ла Тремуаль, поздно ложась спать, почивает до трех и четырех часов дня. Он решился обождать ехать к ней, но от нетерпения и волнения не мог оставаться дома и слушать болтовню глухого старика.
– Я выеду и через час приеду завтракать! – крикнул он на ухо Юлиану. – Через час!
– Добже! Все будет готово; оденьтесь теплее. Опять туман страшный, сыро.
– Дай теплый плащ!
– Ну, как знаете. Вы всегда так…
– Да давай! Давай теплый! Согласен! – крикнул молодой человек несколько нетерпеливо.
И Осинский вышел в подъезд под ворчанье провожавшего его старика:
– Экий туман! Ну что это за земля проклятая! Ведь все заволокло, будто весь город на небо улетел, за облака.
И, сев в маленький, но щегольской экипаж, граф велел ехать во французское посольство, где хотел убить время с молодым другом. Этот друг парижанин был совершенной противоположностью поляку по характеру и по образу жизни. Он ко всему на свете относился весело и легко, острил даже над покойниками или убийством, когда узнавал о смерти знакомого или о каком-либо преступлении.
Просидев довольно долго у приятеля, Осинский невольно заговорил о госпоже Тремуаль, которую знал немного и приятель.
– Не люблю я этой цыганки, – заметил тот. – Я всегда боюсь за свой кошелек или за часы, когда беседую с ней на подачу руки.
