И когда я встретил Михайлу Ивановича, вернувшегося от государя с известием, что все в порядке, радости моей не было конца. На пиру, который закатил Воротынский по такому случаю, не поскупившись и выставив угощение для всей дворни, мой рот не закрывался ни на минуту. Я шутил, балагурил, сыпал анекдотами, которые переделывал на ходу, рассказывал забавные байки – словом, душа-парень.
– Вот кого государю в дружки для своей невесты выбрать, – отсмеявшись над моей очередной шуткой, заявил Воротынский. – Жаль, что ты фрязин. Поди, у Бориски Годунова столь много всякой всячины в главе не сыщется.
– Сыщется, – заявил я уверенно.
Мне ли не знать, сколько всякой всячины копошится в голове у этого красавчика. Не только на одну свадьбу – на всю жизнь с избытком и еще на царский венец останется.
Почему-то вспомнилась его сдержанная радость, выраженная в скромной улыбке, когда я сообщил Борису, что было мне видение, как он сидит на царской свадьбе дружкой у будущей царицы. Он и тогда сумел удержать себя в руках, не дав эмоциям выплеснуться наружу. Только по засветившимся от счастья темно-карим глазам и можно было определить, как ликует душа парня. И я уверенно повторил:
– У Бориса Федоровича много чего сыщется. А что, государь решил все-таки жениться на Марфе Собакиной? – поинтересовался я как бы между делом. – Больная ведь.
Признаться, были у меня опасения, что Иоанн Васильевич в последний момент откажется. Знаете, летописи летописями, а вдруг монахи чего-то напутали и на самом деле все происходило иначе.
– Решился, – кивнул Воротынский. – Уповая на милость господню не к невесте, но к жене божьего помазанника. Сказывают, он и Малюте Скуратову место в дружках у Марфы отвел, так что тесть вместях с зятем сидеть будет.
Уф-ф. Даже от сердца отлегло. Раз женится, значит, не такая уж она безнадежно больная. Даты ее смерти я не помнил даже приблизительно – не такой уж значительной персоной она была, а мне за три дня предстояло о-го-го сколько вызубрить, так что ее я благополучно упустил. Потому в голове отложилось лишь то, что она скончается вскоре после свадьбы. Но «вскоре» – понятие растяжимое, от нескольких дней до нескольких месяцев. И теперь оставалось надеяться, что она дождется окончания моего сватовства. И я развеселился пуще прежнего.
Гуднули, конечно, на славу. Медок я у Воротынского перепробовал весь – и со смородиновым листом, и вишневый, и яблочный, и грушевый, и малиновый, добравшись до вовсе экзотичных – брусничных, ягодных и какого-то сыченого, о вкусе которого, равно как и о том, что именно туда добавляли, сказать затрудняюсь. Да и немудрено – мы сразу принялись употреблять его с Михаилом Ивановичем из весьма внушительной по размеру посуды – царегородских достаканов, извлеченных по такому случаю из особого поставца. Достаканы подозрительно напоминали обычные, используемые в наше время – вон, оказывается, откуда пошло их название. Отличались «дедушки» от своих далеких потомков лишь тем, что были неграненые, а вверху расширялись.
Ну а потом я вообще перешел на чернило. Нет, я не поменял мед на плодово-ягодную бормотуху, не подумайте. Так назывался ковш для разливания, которым я черпал из стоящей братины и, из экономии времени, не переливая в достакан, отправлял его прямиком в свою луженую, закаленную глотку. Да-да, тот самый загадочный сыченый.
Брр. Коварная штука этот мед. Поначалу все в порядке. Потом выясняется, что твои ноги – это уже как бы и не твои ноги, а неизвестно чьи, поскольку слушаться тебя они решительно не желают, на хозяйские команды не реагируют вовсе, а вместо этого предпочитают оставаться на месте и бездельничать. Я поначалу решил, что оно пройдет, ведь голова-то у меня ясная, ну и…
Утром мне стало стыдно, когда я только-только проснулся. С минуту я усиленно припоминал, не сболтнул ли чего лишнего. Кажется, нет. Но едва, успокоившись, решил еще немного подремать и повернулся на другой бок, как коснулся чего-то упругого и горячего. Я вздрогнул и открыл глаза. Лучше бы не открывал. Лучше бы я, как страус, засунул голову куда подальше, тем более что перина – не песок. Там бы и выждал, пока это упругое и горячее исчезнет, а теперь придется как-то реагировать.
Язык, сухой и шершавый, еле шевелился, но я все-таки выдавил из себя хриплое и жутко глупое:
– А ты чего тут делаешь, Светозара?..
Глава 18
Влюбленная ведьма
Думаете, что она мне ответила? Никогда не догадаетесь. Вообще ничего, будто я и не спрашивал вовсе, а если и спрашивал, то не ее.
– Проснулся соколик, – только и проворковала озабоченно. – Тебе, поди, кваску принесть? Али сбитня сладкого? Что лучше-то?
И потягивается. Сладко так, словно кошка. Даже глазищи похожи. Уже не бирюзовые они у нее, и не цвета морской волны. Если сравнивать с чем, то, скорее всего, майская трава подойдет. А может, изумруд.
Но мне не до сравнений. Мне бы выпроводить ее побыстрее. Главное, всего неделю назад состоялся у меня с остроносым откровенный мужской разговор. Терпел он, терпел и не выдержал – улучил минутку, когда я выйду во двор свежим воздухом подышать, и тут же ко мне:
– Как девку делить будем, княже?
Это мне-то, фряжскому князю Константину Монтекки, какой-то холоп, пускай и ратный, осмелился задавать такие вопросы?! Нет, я никогда не кичился перед простым людом своим происхождением. К тому же липовое оно у меня, так чего нос задирать? А вот тут, в первый раз за все это время, припомнил наши предыдущие «радостные» встречи, и во мне взыграло:
– Это ты, холоп, меня, князя, о дележке вопрошать надумал?! Ты, Осьмуша, в своем ли уме?! Или его тебе крымчаки отбили вместе с ухом?!
Красиво я его отбрил. Даже самому понравилось. Заодно и насчет ранения прошелся. Ему ж и впрямь чуть ли не треть уха татары ссекли. Не успел он увернуться, когда они на него втроем навалились. Голову из-под удара убрать удалось, а вот кусок уха отлетел.
Ох как остроносому мои слова не понравились. И про холопа, и про князя, и про ухо. Получалось, в разных мы с ним весовых категориях, так что на бой не вызовешь, и я, стало быть, могу безнаказанно называть его недобитым уродом. Стоит Осьмуша, зубами скрипит, тонкие губы свои кусает, пытаясь сдержаться. Если бы зрачки могли превращаться в сабли, я бы уже имел несколько десятков ранений. Только не могут они этого.
– А на скрежетание твое зубное мне тьфу и растереть сапогом, – добавил я.
Но Софрон хоть и злобен, а выдержку сохранить умеет. Потому и цел он до сих пор. Будь ты кем угодно – татем, воином, – но в бою помимо азарта нужно иметь еще и хладнокровие. Разные это эмоции, противоположные, но сочетаться должны. Не для победы – для выживания.
