– Такие ночи душные, придется снова окно открыть…
Этой же ночью Михаил залез в настежь распахнутое окно. Осторожно спустился с подоконника, замер, пытаясь разглядеть небольшую комнату, которую обычно отводили для гостей. Различил в темноте мутно белеющую кровать и сделал несколько осторожных шагов, стараясь ничего не опрокинуть. И услышал насмешливый шепот:
– Вы так шумно дышите, Михаил, что можете всех в доме разбудить. Тише, не шумите, присаживайтесь вот сюда, на краешек. Дайте руку…
Михаил присел на краешек кровати, протянул руку и ощутил под ладонью упругую грудь, твердый, набухший сосок, и сердце ударило с такой силой, словно хотело проломиться наружу.
И снова шепот, уже без всякой насмешки:
– Какие вольности вы позволяете? Я сейчас закричу, я позову тетушку! Уходите сейчас же! Негодяй!
И довольно ощутимая пощечина глухо шлепнула в тишине. Ничего не понимая, Михаил отскочил от кровати, опрокинул стул, оглушительно загремевший, и уже наугад, собирая все, что попадало по дороге, рванулся к окну.
После завтрака Мария Федоровна пригласила его прогуляться по саду. Они снова шли по тропинке, и в тонких пальчиках снова крутилась сорванная ромашка.
– Вы чем-то опечалены, Михаил? Не печальтесь, все поправимо. Я вас жду сегодня, только… Только вы должны оказать мне одну услугу. Вы согласны оказать мне услугу?
Михаил без раздумий кивнул.
– У тетушки, в ее старом комоде, имеется нижний ящичек. Он закрыт на ключ. Мне очень нужен этот ключ, очень, но я не знаю, где он лежит. А вы знаете?
И Михаил точно так же, как и вчера, молча кивнул. Он знал, что ключик от нижнего ящика комода Любовь Сергеевна держит в посудном шкафу, в пустой фарфоровой сахарнице. В тот же день он передал ключ Марии Федоровне, ночью залез в окно и выбрался оттуда лишь под утро. Угрызений совести Михаил не испытывал. Ради такой сладкой ночи, какая выпала ему, он мог бы совершить что угодно.
Как сбежала Мария Федоровна из имения, прихватив все наличные деньги своей тетушки, никто не знал и не видел. Пришла вечером Любовь Сергеевна звать к чаю, а племянницы и след простыл.
– Все к лучшему, все к лучшему, – говорила, успокаивая саму себя, Любовь Сергеевна, – с глаз долой, из сердца вон. Я так боялась, что она Мишеньку соблазнит, слава Богу, пронесло. А деньги… Деньги еще наживем.
Михаил ее слов не слышал, он в это время рыбачил с Ильей на пруду, и у него как раз клевал большущий сом.
После выпуска из училища Михаил не наведался в имение, а сразу отправился к месту службы в гарнизон, расположенный в маленьком и грязном городишке, недалеко от западной границы. Юношеские мечты о громких подвигах и блестящей карьере быстро растворились под серенькими и нудными дождями, которые крапали на городишко едва ли не круглый год. Серая, как шинель, служба, серые будни, серые развлечения: карты, походы в шинок, где услужливо суетился старый еврей, а после шинка – в публичный дом, где так же услужливо суетились напудренные девицы. Михаил стал подумывать о том, чтобы завершить неудавшуюся военную карьеру; выхлопотал отпуск и поехал в имение к Любови Сергеевне – хотелось ему не торопясь, в тишине и спокойствии обдумать свое положение.
Телеграмму он отправил заранее, известив о дате своего прибытия в уездный город, куда следовало выслать коляску, чтобы уже на ней добираться до имения.
Но его никто не встретил.
На почтовой станции, как назло, не оказалось лошадей, и поэтому пришлось устроиться в плохонькой уездной гостинице. Отобедав, Михаил снова отправился на станцию, чтобы выяснить: появились свободные лошади или нет?
Каково же было его удивление, когда увидел он на крыльце станции, на нижней ступеньке, Илью. Тот сидел в разодранной до пупа рубахе, мотал кудлатой головой, что-то невнятно бормотал и время от времени сердито стучал кулаком по ступеньке, словно хотел забить по самую шляпку невидимый гвоздь. Михаил кинулся к нему, схватил за плечо, пытаясь привести в чувство – показалось ему, что Илья пьяный. Но тот сердито отбросил его руку, поднял мутные глаза в ободке красных век и твердым, совершенно трезвым голосом выговорил:
– Беда, Мишаня. Беда у нас. Погоди, все скажу…
Поднялся со ступеньки, крепким шагом направился к колодцу. Бухнул на голову ведро воды, фыркнул по-лошадиному и прошел под дощатый навес, где стоял узкий стол и лавка. Сел, глухо позвал:
– Иди сюда, Мишаня. Рассказывать буду…
Рассказ его оказался коротким и печальным.
Месяца два назад Любовь Сергеевна сильно занемогла. Сначала жаловалась на головную боль, которая мучила ее сутками напролет, а затем стала задыхаться. Сообщать о своей болезни Михаилу не пожелала, чтобы зря его не тревожить – надеялась, что выздоровеет, да и доктор обнадеживал, что все обойдется. Сообщила своей сестре, которая и не преминула вместе с муженьком примчаться в имение. Пока сестра ухаживала за Любовью Сергеевной, муженек ее, Федор Арсентьевич, быстренько огляделся и все дела ухватил в цепкие руки, хотя они и дрожали от пьянства. Первым делом объявил, что хозяйку беспокоить теперь ничем нельзя, а распоряжаться отныне в имении будет он.
И распорядился.
Какие именно бумаги и каким образом оказались у Федора Арсентьевича, Илья не знал. Знал только об одном: что отныне единственной наследницей и владелицей всего имения стала сестра Любови Сергеевны. По закону и по завещанию. Как говорится, и комар носа не подточит. Сама же Любовь Сергеевна, тихо, никого не потревожив в ночной час, ушла туда, где нет ни печалей, ни воздыханий. Девятый день сегодня, как умерла. А что касаемо Михаила, то Федор Арсентьевич громогласно всем объявил: пожил-поел на чужих хлебах – и хватит, пусть Бога благодарит и покойную Любовь Сергеевну, что его из грязи вынули и в приличное заведение определили, теперь пускай сам о себе заботится. Похоже, что самого себя поставил Федор Арсентьевич хозяином имения, а безответная супруга и слова не могла возразить своему бойкому мужу. На похороны приехало много народа, которого раньше здесь и в глаза не видели, и большинство приехавших остается там по сей день, шумят, спорят, и деловито прицениваются к движимому и недвижимому, потому как Федор Федорович сказал, что жить здесь, в глухомани, он не собирается и имеет планы продать имение, только вот еще не решил – целиком его продать или по частям…
– Ну, порадовал я тебя, Мишаня? – Илья поднял на него мутные, тоскливые глаза и, помолчав, добавил: – А на похороны тебя вызывать, змей, запретил. Я все думаю, что помог он барыне на тот свет убраться, что-то подолгу они с доктором шептались, я сам видел… Что теперь скажешь, Мишаня?
Михаил молчал: он не знал, что ответить – слишком уж внезапно и непоправимо навалились на него эти известия. Только и смог прошептать, не размыкая крепко сжатых зубов:
