— Тогда он все равно достанется тебе, — усмехнулся Кургоко.
— Нет. Его получит наш мальчик. А я и участвовать в состязаниях не буду.
— Если ты еще слаб после ранения, мы можем устроить игрища попозже.
— Да воздастся тебе за твою справедливость, светлый князь, но я не по слабости отказываюсь состязаться.
— А почему же?
— Я хочу, чтобы панцирем владел этот — отойди-ка в сторонку, кан, не слушай — этот замечательный юноша. Если бы панцирь считался моим, я бы все равно надел бы его на Кубати в день возвращения парня в отчий дом… — Канболет вложил панцирь в кожаный нед и приторочил к седлу Хатажукова. — Больше никому не могу доверить. У-ух! Избавился.
— Ты не алчен и не завистлив… — медленно проговорил князь.
— Отец мой был таким… Счастливой дороги, добрый Кургоко!
— Жду вас, как договорились.
Хатажуков уехал, оставив из своей свиты десятка полтора всадников для почетного сопровождения в послезавтрашней поездке Джабаги, Канболета и Кубати.
* * *
В углу сада, возле емузовской кузни сидел под опрокинутой плетеной корзиной-сапеткой заметно повзрослевший зайчонок и с увлечением похрустывал свежесрезанной травкой. Кубати пришел сюда еще до рассвета и терпеливо поджидал Сану.
Солнце уже взошло и успело не только подняться над лесистой кромкой косогора по ту сторону долины, но и выпить на этой освещенной стороне обильную росу. Скоро послышался стрекот кузнечиков, а над венчиками луговых цветов зажужжали хлопотливые пчелы.
Девушка все не появлялась.
«Она обязательно должна прийти, — уговаривал себя парень. — Не может ведь забыть про своего… зайца! — Кубати подсунул руку под сапетку и осторожно дотронулся до пушистого зверька. — Уо-о, братишка! В один день и в один час взяли нас с тобой в плен. И почему я не оказался на твоем месте?.. В таком плену сидел бы всю жизнь…»
Кубати резво поднялся с чинарового чурбака, на котором сидел все утро, и вдруг почувствовал странную слабость в ногах: Сана подошла почти бесшумно и потому совсем неожиданно, хотя Кубати только ее и ждал.
— А-а, это ты? — очень уж не к месту спросил он. — Ну как… ты…
Девушка и сама была немало смущена, когда только увидела Кубати, но его забавно растерянный вид, его тихий и даже чуть дрожащий голос вернули девушке смелость и невозмутимость истинной горянки, всегда готовой со скромным, но гордым достоинством ответить на любое обращенное к ней слово.
— Да, это я. И в этом нет сомнения даже у моего зайчонка. — Сана приподняла корзинку и взяла своего подопечного на руки.
— Я ему завидовал сейчас, твоему зверю. — Кубати начал с трудом преодолевать застенчивость. — Мне бы такую хозяйку.
— Таких хозяек, как я, у князей не бывает, — многозначительным тоном ответила Сана.
— Почему?
— Таких как я, князья просто крадут, а потом, потешив сердце, продают татарам на берегу Псыжа.
— Никогда не думал, вот ну никак не думал, чтоб такие слова, такие жестокие слова…
Сана, кажется, поняла, что всерьез обидела парня:
— Я ведь не о тебе сказала такие слова…
— Но я не хочу равняться с теми, про кого можно так говорить. Или хотя бы думать.
— Тебя другие приравняют. — Сана опустила зайчонка на землю, и тот, неторопливо вскидывая задом, направился в сторону леса.
— Ты его отпускаешь? — спросил Кубати.
— Да. Скоро он, как и ты, станет взрослым. И свободным. Но совсем не как ты, а по-настоящему.
— А разве я не могу быть по-настоящему свободным? — Кубати отлично понимал, какую несвободу имеет в виду Сана, но ему хотелось с ней спорить, говорить, убеждать в чем-то…
— Никто не может. А юноши, имеющие таких отцов, как у тебя, тем паче.
Кубати долго молчал, растирая в пальцах пахучие листочки сливы.
— Какому отцу может мир показаться тесным из-за такой девушки… — еле слышно прошептал Кубати. Про себя он с тревогой подумал о том, что эта девушка ему роднее и дороже, чем собственный отец.
— Сказать можно что хочешь…
— Нет, нельзя. Я вот, если бы мог — и если б ты захотела выслушать, — сказал бы столько хороших и высоких слов, сколько звезд сияет на Пути Всадника[152].
Сана слегка зарделась, но вот ресницы ее глаз вздрогнули, и сегодня впервые девушка посмотрела на Кубати, встретившись с ним на какой-то почти неуловимый миг взглядами. И как же много увидел радостно потрясенный юноша в этих чудных глазах — живых и ясных, готовых вместить в себя любой величины доброту, любой огромности преданность, любой глубины чувство! Сам он теперь ничего не мог, да и не хотел говорить. Сейчас можно было бы только петь, если б… можно было… А так приходилось стоять, захлебнувшись волной внезапного счастья, и не знать, что делать дальше.
Выход из затруднительного положения нашла, конечно, Сана. Она сделала это легко, непринужденно, нисколько не задумываясь, как до нее делали все девушки земли: просто взяла да убежала.
* * *
А Тузарову так и не удалось встретиться с Нальжан наедине. Во-первых, она как хозяйка была в этот день занята сверх всякой меры, во-вторых, слишком уж много людей толклось во дворе, а, в-третьих, рядом с Канболетом все время находился Джабаги. Казанокову Канболет очень нравился. Нравился не в пример некоторым князьям, которые, несмотря на скромное, совсем не знатное происхождение Казанокова, искали с ним дружбы. Цену такой дружбе Джабаги знал преотлично. Каждому высокородному хотелось бы при случае намекнуть себе подобным, что вот, мол, этот мудрец из Казанокея долго с ним, князем, беседовал и почерпнул у него, князя, кое-какие мысли.
В Канболете Джабаги видел человека совсем другого, чем-то он был похож и на Емуза, и на Кургоко Хатажукова, но больше на спокойных, рассудительных, немало видевших в жизни простых кабардинских крестьян. На тех крестьян, которые хорошо знают свое дело, умеют и любят работать и не любят тратить лишних слов. С Тузаровым было приятно беседовать, этому человеку хотелось поверять самое сокровенное. Канболет больше любил слушать, на обращенные к нему вопросы старался отвечать покороче, но не в ущерб ясности. Изредка Канболет спрашивал сам — и Джабаги едва сдерживал сияющую улыбку: вопрос всегда бывал труден и интересен, речь обычно шла о сложных людских взаимоотношениях, о прошлом народа, о возможных путях в будущем. Такие вопросы наводили на неожиданно светлые мысли.
— Вот ты заговорил, брат мой Канболет, о несовершенствах нашего мира подлунного. Сомневаешься в том, что мир можно исправить, сделать справедливее и человечнее. А я не сомневаюсь… Мир переделать можно. Однако сегодняшнему поколению людей это не под силу. Если говорить не об одной семье, не об одном селении и даже не об одном народе, то люди, которые живут сегодня на земле, могут лишь слегка, на какую-то крохотную малость улучшить свой мир, а наградой им будет вера в благодарную память потомков. И это прекрасно! Но если бы все так думали! Если бы каждый понимал, что и в малом и в большом надо творить для грядущего! Тогда и жизнь сразу бы стала и справедливее, и человечнее.
