Анна Николаевна вздохнула.
— А вам тоже не спится?
— Не спится, — признался Павел Романович.
— Вот и мне. Глаза слипаются, а уснуть не могу. Только задремлю и тут враз просыпаюсь, как от толчка. И все думаю, думаю… Поверить не могу, что это на самом деле случилось.
— Это вы про «Самсон»? — спросил Павел Романович, радуясь, что разговор завязался сам собой и нет необходимости задавать вопросы формально.
— Не только. Да и «Самсон», конечно! На нем столько людей было… Считаете, они все погибли?
— Полагаю, так, — сумрачно ответил Дохтуров.
— Да, наверно. Не могу без слез вспоминать — они все были такие милые. Веселые! Кому они помешали? Ведь дети и женщины!
Павел Романович промолчал. Ему сделалось холодно.
Но Анна Николаевна поняла это молчание по-своему.
— Ну да, конечно, были там и военные… Но, по-моему, среди них ни одного действительно важного чина. Или… — она вдруг запнулась, — или нас просто хотели ограбить?
— Второе более вероятно, — сказал Павел Романович.
«Раз она не помнит о кольях, — подумал он, — не стоит и говорить. Это у нее произошло психическое вытеснение, согласно новомодной теории герра Фрейда. А коли так, зачем напоминать? Пусть думает — ограбление. Психическое здоровье важнее правды».
— А тот полковник… Он был ваш знакомый? — спросил он.
— Василий Антонович? Что вы! Он у генерала Хорвата служит где-то по интендантской части. То есть служил…
Глаза у Анны Николаевны заблестели.
— Его супруга, Екатерина Ивановна, дружна с моей матушкой. У нас теперь плохо со средствами, и мама ее обшивает… Екатерина Ивановна очень добра, она и своим знакомым маму рекомендует, так что есть заказы…
— А ваш отец?
— Он пока что не с нами. Мы ведь жили до войны в Петербурге, на Стремянной. Вы в Петербурге прежде бывали?
— Я тоже там жил.
— О, извините. А мне показалось, будто вы москвич. У вас выговор московский.
— Верно, — сказал Дохтуров. — Выговор у меня точно московский. Я ведь в Белокаменной родился. А после университета перебрался в столицу.
— Вы — доктор?
— Да.
— А вы где жили?
— На Малой Посадской.
— О, я там поблизости часто бывала. В Народном доме и в Александровском парке. А еще, знаете, мы с подругой возле дома Кшесинской любили гулять. Представляли себя балеринами. Глупо, конечно.
— Так что с вашим отцом? — напомнил Павел Романович.
— Он служил по почтовому ведомству. Глаза были очень больные, но на войну все равно взяли, правда, оставили при штабе. Он нам часто писал. А потом попал в плен, вместе со всем штабом…
— И больше вы писем не получали, — закончил за нее Дохтуров.
— Нет! То есть да, получали. Правда, не скоро, мама уж хотела заупокойную заказать. А я отговорила — все-таки неизвестно, может, жив наш папа. Тогда грех! А на Святки мы письмо получили. Вот счастье-то было! Живой, из плена выбрался и будет к нам сюда добираться.
— Да как же письмо вас нашло?
— Привез один знакомый, с оказией. Он к нам на петербургскую квартиру заходил. Папа писал на тот адрес. Папа не знал ведь, что мы от большевиков вон куда убежали. А знакомый — знал.
— Наверное, ваш сердечный друг? — спросил Павел Романович. И сразу же понял, что угадал.
— Мы дружили… Он сюда в эвакуацию поехал из-за меня. А месяц назад его убили…
— Кто?
— Красные. В Чите, он туда по делам ездил. Мне рассказали, из-за сапог.
Повисла пауза.
А потом Анна Николаевна вдруг сказала:
— Вы думаете, я дурочка? Думаете, забыла, для кого они колья готовили? Я все помню! И я бы сама их посадила на колья, вот так! А первым порядком — ту бабу в платке, что у них всем заправляла. Я как ее увидала, так и подумала, что она и есть самая настоящая вавилонская…
— Кто? — не понял Павел Романович.
— Блудница. Это в Писании сказано. Помните?
— А вы сами-то в храм ходите? — спросил Дохтуров.
— Хожу. В Свято-Николаевском так чудесно служат!
— Неужели каждое воскресенье?
— Нет. А вы?
— Я совсем не бываю. Не получается у меня молиться, — ответил Павел Романович.
— А знаете, я более всего Бога за государя молю.
— Да? А как же отец?
— И за папу тоже, конечно. Но за государя — в особенности.
— Почему?
— Уж очень жалко его. Все предали, все! Слышала, будто даже конвой императорский государя оставил. К матросам переметнулся! А ведь как он о них пекся! Еще бы: императорские казаки, золотая сотня… Подумаю — и будто кто сердце сжимает. Вы какие-нибудь новости слышали?
— О государе? Нет, ничего. Знаете, Анна Николаевна, — сказал Дохтуров, меняя тему, — я ведь зашел узнать, не надо ли вам чего.
— Мне? Как будто нет… Впрочем, нет ли у вас водки?
— Простите?
— Ну да, водки. Я думаю, выпью — и тогда, наконец, засну.
— Вы так уже поступали прежде?
— Нет. Но Екатерина Ивановна, я слышала, говорила маме, что от бессонницы хорошо помогает.
Дохтуров засмеялся.
Дроздова посмотрела на него и тоже улыбнулась.
— Я глупость сказала?
— Что вы, все правильно.
«Странно, — подумал Дохтуров. — Она говорит сейчас, как ребенок. Но она не была ребенком, когда под носом убийц мазала мне руки человеческим жиром. Там она была другой. И я не знаю, когда она мне нравилась больше».
— Знаете, — сказал он, — я вам пунш сделаю. Хотите?
— Хочу.
— А вы прежде пробовали?
Дроздова покачала головой.
— Понятно.
Он поднялся уходить, но Анна Николаевна вдруг остановила его, непринужденно потянув за рукав:
— Подождите! Я вспомнила, о чем хотела спросить.
— Да?
— Тогда, на хуторе, над лесом аэроплан кружил. Вы заметили?
— Заметил.
— Это был наш аэроплан?
— Должно быть.
— Отчего же пилот не вызвал помощь?
Вопрос был наивным. Причин могло быть великое множество, но теперь это неважно. Главное, они выбрались.
— Я думаю, когда-нибудь мы это узнаем.
Достать чаю и водки удалось не вдруг. Когда, наконец, пунш был готов, Павел Романович снова постучал в дверь купе мадемуазель Дроздовой.
Никто не ответил.
Он опустился на корточки и, в некотором смущении глянув по сторонам, приблизил ухо к дверной створке. За дверью он услышал легкое размеренное дыхание.
* * *
— Вы не задавались вопросом, каким образом нас выследили в тайге? — спросил Павел Романович.
— Кто?
Вопрос. И в самом деле — кто? Что за сила охотится за ними, начиная с харбинского «Метрополя»? Пора бы уж как-то назвать, хотя бы условно.
