В это время слуги внесли носилки в дом. Хозяин и хозяйка стояли на ступеньках перед дверью.
Несчастный раненый, видимо, испытывал страшные мучения, но его волновала только одна мысль: идет ли за ним монах.
При виде бледного, окровавленного человека хозяйка схватила мужа за руку.
— Что случилось? — спросил тот. — Уж не дурно ли тебе?
— Нет, но ты посмотри на него, — сказала хозяйка, указывая мужу на раненого.
— Да, мне кажется, ему очень плохо.
— Я не об этом, — продолжала хозяйка, вся дрожа, — я спрашиваю тебя, узнаешь ли ты его?
— Этого человека? Постой…
— А, вижу, ты узнал его, ты тоже побледнел, — сказала жена.
— В самом деле! — воскликнул хозяин. — Горе нашему дому! Это бывший бетюнский палач!
— Бывший бетюнский палач! — прошептал молодой монах, останавливаясь, и на лице его отразилось отвращение к тому, кого он собирался исповедовать.
Д’Арменж, стоявший в дверях, заметил его колебания.
— Сеньор монах, — сказал он, — настоящий ли это палач или бывший, все-таки он человек. Окажите ему последнюю помощь, которую он у вас просит: ваш поступок от этого будет еще достойнее.
Монах, ничего не ответив, молча направился в нижнюю комнату, где слуги уложили умирающего на кровать.
Увидав служителя алтаря, шедшего к изголовью больного, слуги вышли и затворили за собой дверь.
Д’Арменж и Оливен дожидались их. Все четверо сели на коней и рысью пустились по дороге вслед за Раулем и его спутником, уже исчезнувшими вдали.
Когда воспитатель и его свита уже скрылись из вида, перед гостиницей остановился новый путник.
— Что вам угодно, сударь? — спросил побледневший хозяин, все еще взволнованный своим открытием.
Путник знаком показал, что хочет пить, затем слез с лошади и сделал движение, каким чистят лошадь.
— Черт возьми, — пробормотал хозяин, — а этот вот, кажется, еще и немой. Где хотите вы пить? — спросил он громко.
— Здесь, — сказал путешественник, указывая на стол.
«Оказывается, я ошибся, — подумал хозяин. — Он не совсем немой».
Он поклонился, сходил за бутылкой вина и печеньем и поставил их на стол перед своим молчаливым посетителем.
— Угодно ли вам, сударь, еще чего-нибудь? — спросил он.
— Да, — ответил путешественник.
— Что же вам угодно?
— Узнать, не проезжал ли здесь молодой человек пятнадцати лет, верхом на рыжей лошади, в сопровождении слуги.
— Виконт де Бражелон? — спросил хозяин.
— Именно.
— Значит, вас зовут господин Гримо?
Приезжий утвердительно кивнул головой.
— Значит, вас зовут господин Гримо?
Приезжий утвердительно кивнул головой.
— Так вот, — сказал хозяин, — ваш молодой барин был здесь четверть часа тому назад. Он будет обедать в Мазенгарбе и ночевать в Камбрене.
— А сколько отсюда до Мазенгарба?
— Две с половиной мили.
— Благодарю вас.
Гримо, убедившись в том, что еще до вечера увидится со своим молодым барином, успокоился, отер себе лоб, налил стакан вина и выпил его молча.
Он поставил стакан на стол и только что собрался наполнить его снова, как страшный крик раздался из комнаты, в которой был монах с умирающим.
Гримо вскочил.
— Что это такое? — спросил он. — Откуда этот крик?
— Из комнаты раненого, — ответил хозяин.
— Какого раненого? — спросил Гримо.
— Бывший бетюнский палач был ранен испанскими бандитами. Его привезли сюда, и сейчас он исповедуется августинскому монаху. Он, видно, сильно страдает.
— Бывший бетюнский палач! — пробормотал Гримо, напрягая память. — Человек лет под шестьдесят, высокий широкоплечий, смуглый, волосы и борода черные?
— Так, так, только борода поседела, а волосы стали совсем белые. Вы его знаете? — спросил хозяин.
— Я видел его один раз, — сказал Гримо, лицо которого омрачилось при этом воспоминании.
Тут вбежала хозяйка, вся дрожа.
— Ты слышал? — спросила она мужа.
— Да, — ответил тот, с беспокойством поглядывая на дверь.
Крик повторился; он был слабее и тотчас же перешел в долгий, протяжный стон.
Все трое в ужасе переглянулись.
— Надо посмотреть, что там такое, — сказал Гримо.
— Можно подумать, что там кого-нибудь душат, — пробормотал хозяин.
— Господи Иисусе! — воскликнула его жена, крестясь.
Гримо говорил мало, зато, как мы знаем, умел действовать. Он бросился к двери и с силой толкнул ее, но она была заперта изнутри на задвижку.
— Отворите! — крикнул хозяин. — Отворите, сеньор монах, отворите сию же минуту!
Ответа не последовало.
— Отворите, или я вышибу дверь! — крикнул Гримо.
Никакого ответа. Тогда Гримо посмотрел вокруг и увидел кочергу, случайно стоявшую в углу. Он подсунул ее под дверь, и, прежде чем хозяин успел помешать, дверь соскочила с петель.
Он подсунул кочергу под дверь, и, прежде чем хозяин успел помешать, дверь соскочила с петель.
Комната была залита кровью, сочившейся через тюфяк. Раненый уже не мог говорить, а только хрипел.
Монах исчез.
— А монах? — вскричал хозяин. — Где же монах?
Гримо бросился к открытому окну, выходившему во двор.
— Он выскочил отсюда! — воскликнул он.
— Вы думаете? — переспросил испуганный хозяин. — Эй, посмотрите, в конюшне ли мул монаха!
— Мула нет! — крикнул слуга, к которому был обращен этот вопрос.
Гримо нахмурился, а хозяин, сложив руки, как для молитвы, опасливо оглядывался. Жена его даже побоялась войти в комнату и, объятая страхом, осталась стоять за дверью.
Гримо подошел к раненому и вгляделся в суровые, резкие черты его лица, вызвавшего в нем такое страшное воспоминание.
Наконец после минуты мрачного и немого созерцания он сказал:
— Нет сомнения: это он.
— Жив ли он еще? — спросил хозяин.
Гримо вместо ответа расстегнул камзол на умирающем, чтобы послушать, бьется ли сердце. Хозяин с женой также подошли. Но вдруг они отшатнулись. Хозяин закричал в ужасе, Гримо побледнел.
В грудь палача слева по самую рукоятку был всажен кинжал.
— Бегите за помощью, — сказал Гримо. — Я побуду здесь.
Хозяин с растерянным видом вышел из комнаты, жена его убежала, едва заслышав крик мужа.
Вот что произошло.
Как мы видели, монах не по доброй воле, а, напротив, весьма неохотно последовал за раненым, которого ему навязали столь странным образом. Быть может, он попытался бы бежать, если б было возможно. Но угрозы молодых людей, слуги, оставшиеся позади в гостинице и, несомненно, получившие соответствующий приказ, а быть может, и свои собственные соображения побудили монаха разыграть роль духовника до конца, не выказывая открыто своего неудовольствия.
