— Лошадь у него была в мыле?
— Вся мокрая, словно её окатили водой! Я сам ставил её в стойло, он, видно, скакал что было мочи. А что?
Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, которого я видел на мысу возле форта; тогда мне показалось, что он гонится за мной.
День я провёл на постоялом дворе с Джо Лихейном и его дочкой; лучше было скакать в темноте, чем налететь на засаду днём и застрять навеки. Да и Майе надо было дать отдохнуть; Майя была скаковая лошадь, а не какая-то кляча, и предпочитала короткие дистанции. К тому же в город в то утро вошла кавалерия в красных мундирах[16] — англичане из графства Хэ́мпшир и До́рсетшир, лучшие полки во всей армии генерала Лейка, — и я с восхищением смотрел на их выправку и стать; это были не те отбросы общества и наёмники, что секли, грабили и жгли. Кто знает, может, восстания 1798 года и не было бы, если бы в Ирландии стояли эти войска.
Но, несмотря на всё моё восхищение ими, сердце у меня чуть не остановилось, когда они ввели своих огромных лошадей во двор и привязали их по обе стороны от Майи, которая стояла под седлом. Я ждал, пока стемнеет.
— Ты здесь, Джон?
Я был в своей комнате, когда Кэтлин стукнула мне в дверь; сквозь щель в занавесках я смотрел вниз, во двор.
— Да.
Я быстро отпер дверь.
Она вошла и бросила на кровать какую-то простую одежду.
— Отец говорит, они могут начать спрашивать о постояльцах. Будь-ка ты лучше слугой в трактире.
— Налезет она на меня? — спросил я, беря одежду в руки.
— В шее туговата, — сказала она, — но верёвка будет ещё туже.
Я переоделся и стал уже спускаться по лестнице, когда Лихейн закричал:
— Эй, парень!
— Да, сударь! — закричал я в ответ.
— Беги-ка в погреб да принеси ещё бочонок для английских солдат.
— Бегу, сударь.
Кэтлин ждала меня на ступеньках, когда я поднялся из погреба с бочонком эля; она была настоящей красавицей, волосы падали волной до тонкой талии, и я подумал, что если мне и захочется прогуляться с какой-нибудь девушкой утром в воскресенье, то это наверняка будет Кэтлин, дочь Джо Лихейна.
— Обещай, что вернёшься из Дублина целым и невредимым, — сказала она.
— Если у меня будет выбор, — отвечал я, переложив бочонок на другое плечо.
— И остановишься у нас в Эннискорти?
— Если только девушки по ту сторону Слейни не так красивы, как ты.
От неё пахло лавандой, словно она приколола веточки дикой лаванды к платью или спрятала их в волосах.
Тут Лихейн как заорёт:
— Эй, парень, несёшь ты этот бочонок или мне самому спуститься за ним?!
— Сию минуту, сударь! — крикнул я ему.
Но мы не тронулись с места — Кэтлин, я и бочонок эля. Вдруг она говорит:
— Будешь ты носить эту безделушку, Джон Риган, чтобы остаться целым и невредимым? — вынимает из кармана медальончик с изображением Святого Кристофера и надевает мне на шею. — А я буду за тебя молиться.
— Молись за Ирландию, Кэтлин.
— Да, за тебя и за неё, ибо это одно и то же.
Мы стояли порознь и глаз почти не поднимали; между нами легла полоса шириной чуть не с милю: ведь речь шла о жизни и смерти.
А потом она сказала:
— А теперь неси-ка лучше этот бочонок отцу, а то разговоров не оберёшься.
Я стал подыматься по лестнице, а она засмеялась, зажав рот руками и покраснев.
— В чём дело? — спросил я, оглядываясь.
— Парень, что прислуживал у нас в трактире, ростом был невелик, футов[17] пять, не больше, так что жилет у тебя трещит по швам, а штаны едва-едва колени закрывают.
Она повалилась на ступеньку, хохоча без удержу, а я отправился в трактир, и там мне уже было не до смеха.
Только я вошёл с бочонком, как все солдаты уставились на меня; с минуту я был уверен, что мистер Лихейн меня выдал. Никто не двигался. Держа в руках тяжёлые кружки с пивом, они смотрели, как я устанавливал бочонок возле крана; они казались огромными в своих алых мундирах, футов семь, не меньше, а на головах у них сияли медные шлемы с гребнями. То была аристократия английской армии. Предложи мне всё золото ирландской казны, я бы ни с одним из них связываться не стал. Я поставил бочонок у крана и хотел выйти вон.
— Стой, — сказал сержант.
Я остановился, глядя в пол и согнувшись, уповая на Джо Лихейна.
Сержант повернулся к нему:
— Значит, тут у вас ты, твоя дочка, конюх — мы его видели во дворе — и этот.
Кивком он указал на меня.
— Ну, да, — сказал хозяин, и я восхитился его находчивостью.
В Ирландии в эти годы солжёшь — и спасёшься от петли, а не то ложись прямо в гроб.
— А постояльцев нет?
— Нет. Был тут один, так он утром уехал.
— Как звали?
— Он сказал: Йона Баррингтон.
Сержант крякнул, отпил большой глоток из кружки и поставил её на стойку.
— А ты, тебя как зовут? — спросил он меня.
— Тим Макко́й, — ответил Лихейн. Сержант грозно взглянул на него.
— Что, у него своего языка нет?
— Есть-то есть, — отвечал хозяин спокойно, — только что толку? Не очень-то он смышлён, от конюха недалеко ушёл, дурень, и только.
Сержант подошёл ближе, протянул руку и взял меня за подбородок. Глаза его, ярко-голубые на загорелом лице, уставились в мои.
— Как тебя зовут, парень?
— Тим, — отвечал я хрипло.
— Тим, а дальше?
— Тим Маккой, сударь.
В трактире стояла звонкая тишина. Дверь во двор была открыта, и поверх сержантова плеча я видел, как на холмах над Эннискорти колышется по ветру вереск, и слышал, как Майя бьёт копытом во дворе, и с трудом поборол желание броситься к ней. Вскочить бы в седло, и только бы они меня и видели, это я знал точно. Но я знал также и то, что, если бы я кинулся к двери, я затянул бы петлю на шее Джо Лихейна, патриота.
— Мне он не кажется таким уж дурнем! — загремел сержант. — Откуда ты?
— Эннискорти, — отвечал я.
— И давно ты здесь?
— Я его взял на Рождество, — сказал Джо, не сводя с меня глаз.
Я повернулся к сержанту и с расстановкой сказал:
— Сударь, он лжёт. Я к нему в ноябре поступил.
— Да у него не все дома! — вскричал Джо. — Я его в канун рождества взял…
— Это неважно, — сказал сержант.
— Нет, важно! — заорал я. — Вечно он говорит, что у меня не все дома. А я поступил сюда в ноябре, когда моя матка померла, и он это знает.
— Я вам говорил, сержант, что у него заклёпок не хватает, — сказал Джо и отвернулся.
Я обиженно бормотал:
— Я в ноябре пришёл, и не такой уж я дурень, как он говорит.
Солдаты переводили глаза с одного из нас на другого, оценивая положение. Сержант осушил кружку и поставил её на стойку.
