Вальтер Скотт - Антикварий

Мистер Олдбок обычно был бережлив, но ни в коем случае не скареден. Первой его мыслью было избавить спутника от какого-либо участия в расходах, связанных с их маленькой пирушкой, которые, казалось ему, должны быть более или менее обременительны в положении юноши. Поэтому он постарался потихоньку уладить счеты с Мак-Китчинсоном. Молодой путешественник запротестовал против такой щедрости и примирился с ней только из уважения к годам и почтенной личности лэрда.

Удовлетворение, которое они находили в обществе друг друга, побудило мистера Олдбока предложить — с чем Ловел охотно согласился — ехать вместе до самого конца. Мистер Олдбок высказал желание уплатить две трети стоимости почтовой кареты, указав, что соответственная доля места требуется для его багажа, но это мистер Ловел решительно отклонил. В дальнейшем их расходы делились пополам, если не считать того, что Ловел иногда совал шиллинг в руку ворчащему почтальону, ибо Олдбок, верный старинным обычаям, никогда не давал на чай больше восьми пенсов за перегон. Так они и ехали, пока на другой день, около двух часов, не прибыли в Фейрпорт.

Ловел, вероятно, ожидал, что его спутник по приезде пригласит его к себе домой на обед. Однако, зная, как затруднительно принимать без подготовки нежданного гостя, а может быть, и по другим причинам, Олдбок не оказал ему этой любезности. Он лишь просил поскорее, как только это будет удобно мистеру Ловелу, посетить его в утренние часы, а затем отрекомендовал его вдове, сдававшей комнаты, и хозяину приличной таверны. При этом он предупредил каждого из них, что знает мистера Ловела лишь как приятного спутника по почтовой карете и не гарантирует оплаты никаких счетов по его расходам в Фейрпорте. Однако внешний облик и манеры молодого джентльмена, не говоря уж об увесистом сундуке, вскоре прибывшем морем на его фейрпортский адрес, надо полагать, свидетельствовали в его пользу не меньше, чем осторожная рекомендация его попутчика.

Устроившись в своих новых апартаментах в Фейрпорте, мистер Ловел вспомнил, что обещал посетить своего попутчика. Он не сделал этого раньше, потому что при всем добродушии старого джентльмена, так охотно делившегося своими знаниями, в его речах и манерах иногда проскальзывал тон превосходства, который, по мнению его спутника, далеко не оправдывался одной лишь разницей в возрасте. Поэтому он дождался прибытия из Эдинбурга своего багажа, чтобы одеться в соответствии с модой и своим внешним видом подчеркнуть то положение в обществе, которое он занимал или считал себя вправе занимать.

Лишь на пятый день по приезде, подробно расспросив о дороге, он отправился засвидетельствовать свое почтение владельцу Монкбарнса. Тропинка, тянувшаяся через поросший вереском холм и луга, привела его к усадьбе, стоявшей на противоположном склоне упомянутого холма, откуда открывался прекрасный вид на бухту и скользившие по ней суда. Отделенный от города возвышенностью, защищавшей его от северо-западных ветров, дом производил впечатление укромного и уединенного уголка. Внешний вид его был не слишком располагающим. Это было старомодное строение неправильных очертаний, часть которого в те времена, когда поместье находилось во владении монахов, составляла обособленную мызу, где жил эконом или управляющий хозяйством монастыря. Здесь братия хранила зерно, полученное в качестве натуральной ренты от подвластных обители земледельцев, ибо, по свойственной этому монашескому ордену осторожности, он всегда требовал уплаты натурой. Отсюда, как любил говорить теперешний владелец, и пошло название Монкбарнс[45]. К тому, что осталось от жилища эконома, позднейшие обитатели-миряне добавляли все новые и новые пристройки, соответственно потребностям своих семей, а так как это делалось с равным пренебрежением к удобствам внутри и архитектурной законченности снаружи, вся постройка имела вид скопища зданий, внезапно застывших на месте в самый разгар контрданса, исполняемого ими под музыку какого-нибудь Амфиона или Орфея. Усадьба была окружена высокими живыми изгородями из подстриженного остролиста и тиса. Некоторые из них все еще являли искусство «топиарианского» художника[46] и имели форму кресел, башен или воспроизводили поединок святого Георгия с драконом. Вкус мистера Олдбока не позволил ему тревожить памятники ныне утраченного искусства, тем более что это, несомненно, разбило бы сердце старого садовника. Впрочем, один высокий и раскидистый тис был избавлен от ножниц. И на садовой скамье под его сенью Ловел узрел своего пожилого друга с очками на носу и кисетом сбоку, прилежно углубившегося в «Лондонскую хронику»[47] под ласковый шелест летнего ветерка в листве и отдаленный шум волн, набегавших на песок.

Мистер Олдбок немедленно встал и пошел навстречу своему дорожному спутнику, которому сердечно пожал руку.

— Честное слово, — сказал он, — я уже решил, что вы передумали и, найдя глупых обитателей Фейрпорта слишком надоедливыми и не достойными ваших талантов, покинули нас на французский манер, как мой старый приятель и собрат антикварий Мак-Криб, который исчез с одной из моих сирийских медалей.

— Надеюсь, почтенный сэр, что надо мною не тяготеет подобное обвинение.

— Было бы столь же скверно, доложу я вам, если бы вы похитили самого себя, не доставив мне удовольствия еще раз увидеться с вами. Уж лучше бы вы взяли моего медного Оттона[48]. Однако пойдем; позвольте мне показать вам дорогу в мою sanctum sanctorum[49], мою келью, мог бы я сказать, ибо, кроме двух праздных и избалованных баб (этим презрительным наименованием, заимствованным им от другого антиквария, циника Энтони Вуда[50], мистер Олдбок обычно обозначал прекрасный пол вообще и своих сестру и племянницу в частности), которые, под глупым предлогом родства, устроились в моих владениях; здесь никого нет, и я живу таким же отшельником, как и мой предшественник Джон из Гернела, чью могилу я вам когда-нибудь покажу.

С этими словами старый джентльмен повел гостя к низенькой двери, но перед входом внезапно остановился и указал на неясные следы, оставшиеся на камне, по его мнению, от какой-то надписи. Однако тут же покачав головой, он сообщил, что разобрать ее совершенно невозможно.

— Ах, если бы вы знали, мистер Ловел, сколько времени и хлопот стоили мне эти стершиеся буквы! Ни одна мать не возилась так со своим ребенком — притом без всякой пользы, — но я почти уверен, что эти два последних знака имеют форму цифр или букв LV и могут дать хорошее представление о дате постройки, поскольку мы знаем aliunde[51], что здание было основано аббатом Валдимиром около середины четырнадцатого столетия. Но я уверен, что глаза более зоркие, чем мои, могли бы разглядеть и орнамент посередине.