Мадам не с кем было поговорить, поэтому она писала. Ее письма говорили ровно столько, сколько она могла сказать, и она копировала их для себя и для истории — и для меня, оказавшегося на этом сыром затерянном в океане острове. Она была писателем в том единственном смысле, в каком может им быть член королевской семьи. Она вставала в четыре утра и писала до половины одиннадцатого, в чулках из кожи выдры и в нижней юбке, а немецкие принцы и курфюрсты смотрели на нее с медальонов на стене.
Она сидела спиной к комнате, лицом к окну, за которым был Версаль. Маленькие собачки — у ног, на столе и на коленях, всего семь маленьких собачек — окружали ее, взирая на нее с бесконечной собачьей любовью. Герцогини кричали и ругались, играя за ломберным столиком, а перо Мадам скрипело, и она все слышала. Порой она писала весь день напролет, и письма нередко разрастались до тридцати и более страниц. Она засыпала, просыпалась и продолжала писать — «ибо у французов есть одно свойство: с ними можно иметь дело только в том случае, если они питают надежду получить от вас что-то либо если боятся» — и так без остановки. Мадам полагала, что если она напишет это, ей самой не придется пережить подобного, а если придется, то, по крайней мере, как-то иначе. Она писала собственные трагедии и комедии и раскидывала ненависть, как большое покрывало, над пейзажем двора.
Присыпав написанное песком из песочницы, она звонком вызывала служанку. Ее руки всегда были в чернилах. Кто-то заметил, что сын ее не стал бы столь порочным человеком, если бы она писала меньше писем.
Она знала, что в Черном кабинете ее письма читают. Там списывали фрагменты, а то и письма целиком, чтобы показать королю. Ее письма были запечатаны, но шпионы имели какой-то вид ртути, которая принимала очертания печати и, когда последнюю снимали, затвердевала, так что ее можно было использовать, чтобы заново запечатать письма. Она это знала и все же была безрассудна до безумия, дерзка настолько, насколько может быть дерзок только разочарованный аристократ.
Она писала и писала. Франция распадается на части и голодает, улицы завалены дерьмом. Двор — фальшивая семья. Дети убоги, хромы, параличны и слабы, скрюченные и сгорбленные. Пятеро из детей королевы умерли. Все ублюдки короля имеют дефекты, если не внешние, то в характерах. У одной из принцесс, умершей пяти лет от роду, рот располагался почти совсем на левой щеке. Потом она описывала, как загажен Версаль.
Через двенадцать лет король оставил Атенаис де Монтеспан ради бедной вдовы Скаррон, которую Атенаис наняла нянчить ее детей от короля. Пока Атенаис толстела, вдова выжидала, молилась и одевалась просто. Король сделал ее мадам де Ментенон. Мадам называла ее в своих письмах Старые помои или Старая обезьяна. Можно сказать, что Мадам плохо выбирала себе врагов.
* * *
— Где же среди всего этого ваш бриллиант? — спросил император, почти бесшумно подойдя ко мне в этот момент. — Вы начали слишком издалека.
Вот так я узнал, что он прочел эту рукопись так же, как прочел мой дневник на борту «Беллерофона», чтобы выяснить, гожусь ли я для столь великой задачи.
— Я приближаюсь к нему. Я следую вашему приказу.
— И все, что вы написали, правда?
— Настолько правда, насколько я смог ее изобразить. Ибо ничего не поделаешь, эта история случилась задолго до того, как я появился на свет, и с теми, кого я не мог знать. И мне не хватает очень многих документов.
— Не делайте ее чересчур правдивой, — сказал он. — История — всего лишь набор лжи, о которой договорились люди. Это не ваш «Атлас» с его картами и схемами, и это не моя история, в которой вы обязаны передать то, что я вам рассказываю о своей жизни. Впрочем, в конце вашей истории о камне должен появиться и я, не так ли?
— О, разумеется, сир. Вы придали великолепия этому бриллианту, поместив его на вашей шпаге. И это всего лишь история камня. Он не может чувствовать или быть свидетелем. Это будет рассказ о тех, кто домогался его или не хотел его, о тех, кто нуждался в нем по какой-либо причине. Это будет рассказ о тех, кто владел им некоторое время, и о времени и местах, где они жили; и если я награждаю некоторых из тех, кого я не знал, лицами и голосами, стало быть, я должен назвать это выдумкой, или романом.
— В таком случае, доброй ночи, дружок. Помните, утро вечера мудренее.
Он всегда говорит подобные вещи. Здесь все марают бумагу.
В 1688 году Мадам попросила короля не мучить ее отца притязаниями на ее родную землю, Пфальц.
— Посмотрим, — сказал король.
К тому времени Мадам уже знала, что «посмотрим» Людовика Четырнадцатого ничего не значит.
Они гуляли в садах Версаля и подходили к одному из новых фонтанов. Вдруг изо рта Аполлона прыснула вода, и дельфины начали плеваться (это невидимые, вечно мокрые и ругающиеся садовники, сидя на корточках, открыли краны). Следом шествовала процессия портшезов, из которых свешивались бледные в золотых кружевных манжетах руки с манерно загнутыми пальцами. Король двинулся дальше, вода сразу же иссякла, а садовники, насквозь промокшие, помчались вперед по парку, чтобы пустить другой фонтан.
Король заговорил с каким-то человеком, немедленно снявшим шляпу. Король сам приподнял шляпу перед следующим человеком, титулованной особой, и снимал ее перед каждой встречной дамой или камеристкой или принцем крови. Все это уже не интересовало Мадам. После десяти лет, проведенных при дворе, теперь, живя в Версале, она смотрела на всех на них как на жертв роскоши, как на коронованных рабов, узников, зрителей и больших актеров. Бывало, заслышав приближение королевской музыки, она пряталась.
Потом ее отец умер, и Мадам была вынуждена отправиться в Страсбург с королем — в его карете. Ей потребовался весь навык притворства, приобретенный во Франции, чтобы всю дорогу улыбаться, словно она забыла, что король преследовал курфюрста до самой его смерти, забыла, что Страсбург — место, где она в последний раз видела отца. Клика заметила, что Мадам уже не держится с королем так свободно, а значит, стала уязвима.
— Почему вы грустны? Какова причина? — спросил маркиз д’Эффиа как-то после поездки, и его губы изобразили что-то вроде улыбки. Блестящие волосы зафиксированы так точно, как место гостя за обедом, глаза оловянные и бесстыжие.
Мадам ничего не ответила. За какой бы угол она ни свернула, там оказывались либо он, либо шевалье де Лоррен, либо Елизавета де Гранси. Каждой принцессе нужны свои драконы, но у нее таковых не осталось. Одну за другой у нее отобрали всех верных ей придворных дам.
