— Сейчас уже будем есть, — пообещала Жаккетта. — А какие новости Жерар привез?
— Не сказать, чтобы хорошие. Впрочем, как на это посмотреть. Мы едем в Ренн.
— Зачем?
— Чтобы сделать из тебя честную женщину, — объяснил рыжий. — Я намереваюсь попросить твоей руки у госпожи Жанны. По-моему, самое время.
И исчез, оставив Жаккетту с Фатимой в полном недоумении.
Фатима задумчиво выложила на сковороду лепешку, поставила сковороду в очаг. Лицо ее было сосредоточено.
— Рыжий раис берет замуж мой синеокий цвэточек, — сказала она нараспев. — Какой молодэц! Хорошо, не буду интерэсоваться у достойных людей…
И добавила, как припечатала:
— Пусть сначала возьмет. Да.
* * *
Ели тут же, в кухне, за огромным столом.
Пока добрались с пристани, пока приготовили еду — короткий день завершился. Зажгли свечи. Развешанные по стенам кухни начищенные медные сковороды и котлы мягко отражали свет.
За одним столом собрались совершенно разные, не знакомые друг с другом люди. И все же они были не чужими друг другу.
Жаккетта сидела рядом с рыжим пиратом, смотрела на людей, которых свела судьба в их доме, и думала: «Вышивку зимней порой у окна придется, похоже, отложить».
А ночью она спросила у рыжего:
— Почему ты хочешь взять меня в жены именно сейчас? Почему ты сказал «самое время?»
— Как почему? — возмутился рыжий пират. — Я боюсь, что промедли я хоть день, и Фатима тебя снова продаст в какой-нибудь солидный гарем, чтобы устроить твою судьбу наилучшим, с ее точки зрения, образом. А я не для того вытаскивал тебя из Волчьего замка, чтобы вот так запросто лишиться.
Жаккетта фыркнула.
— Ну а если серьезно, обратись я к госпоже Жанне с подобным предложением сразу после Шатолу — она бы даже разговаривать со мной не стала. Сейчас же она будет вынуждена согласиться. И это очень упрощает дело.
— А моего согласия ты спросил? — поинтересовалась Жаккетта.
— Ты согласна? — спросил рыжий.
— Я подумаю, — важно сказала Жаккетта и зевнула.
— Думай, — разрешил рыжий пират, обнял ее, и они уснули.
Жанна и не надеялась пережить ту ночь, когда Жерар уехал в Нант.
Потому что раскрашенный череп лежал на кровати, прямо на покрывале, и радостно скалился, как и тогда, стоило только ей ступить на порог собственной спальни.
И Жанне показалось, что за плотной шторой угадывается человеческий силуэт.
Она сползла по дверному косяку без чувств, а когда очнулась — как в прошлый раз, — уже ничего не было, ни силуэта, ни черепа. И опять — ни караулы, никто ничего не заметил.
Жанна была уверена, что в следующий раз она обнаружит череп на собственной подушке.
Возможно, в компании с ласковым и страстным виконтом.
И это окончательно сведет ее с ума.
Ночь Жанна провела без сна, сидя в кресле и смотря на огонь. Время от времени она впадала в странное полузабытье-полуявь, но стоило птичьему крылу прошуршать за окном или мышке заскрестись в норе — она вскакивала и хватала старинную алебарду, принесенную из углового зала.
Утром надо было ехать к герцогскому двору.
Стиснув зубы, Жанна поехала, сказав себе, что виконт ее не запугает.
Волчье Солнышко был свеж и безмятежен.
— Как я рад вас видеть, звезда моя рассветная, — завладел он узкой Жанниной ладонью. — Каждое мгновение, проведенное рядом с вами, для меня драгоценней изумруда!
— Я не устаю поражаться, виконт, как молниеносно вы превратились в поэта, — заметила Жанна.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — назидательно сообщил виконт. — Когда после турнира я отлеживался в постели, приказал читать себе сборник стихов, нашедшийся в библиотечном шкафу. Подарок покойного отца, между прочим. Решил клин клином выбить. Чуть с тоски не умер, слушая все эти охи и вздохи. Только Бертран де Борн и умеет разогнать хандру:
Люблю я дыханье прекрасной весны
И яркость цветов и дерев;
Я слушать люблю сред лесной тишины
Пернатых согласный напев
В сплетеньи зеленых ветвей;
Люблю я палаток белеющий ряд,
Там копья и шлемы на солнце горят,
Разносится ржанье коней,
Сердца крестоносцев под тяжестью лат
Без устали бьются и боем горят.
Люблю я гонцов неизбежной войны,
О, как веселится мой взор!
Стада с пастухами бегут, смятены,
И трубный разносится хор
Сквозь топот тяжелых коней!
На зáмок свой дружный напор устремят,
И рушатся башни, и стены трещат,
И вот — на просторе полей —
Могил одиноких задумчивый ряд,
Цветы полевые над ними горят.
— Там-там, та-да-там, как же там… А!
Люблю, как вассалы, отваги полны,
Сойдутся друг с другом в упор!
Их шлемы разбиты, мечи их красны,
И мчится на вольный простор
Табун одичалых коней!
Героем умрет, кто героем зачат!
О, как веселится мой дух и мой взгляд!
Пусть в звоне щитов и мечей
Все славною кровью цветы обагрят,
Никто пред врагом не отступит назад![2]
— Каково? В его времена слово «преданность» не было пустым звуком. Не то что сейчас — люди измельчали. Вы не находите?
— Отнюдь! — ощетинилась Жанна. — И тогда, и сейчас есть как подлецы, так и святые!
— Отрадно, отрадно такое слышать, — подхватил виконт, весь вид которого говорил, что уж он-то, несомненно, святой. — Беседы с вами — всегда услада для моих ушей. Чувствую, что мы созданы друг для друга.
— Не сомневаюсь! А знаете что, виконт, — вспомнила вдруг Жанна. — Когда я была в плену в Триполи, в доме торговки живым товаром, мне в руки попалась рукописная тетрадь со стихотворными строками, арабскими и французскими, видно, пленниц до меня развлекали. А может быть, учили. И одно мне, представьте, запомнилось:
Я, словно девушку и светлую весну,
Когда-то прославлял кровавую войну.
Но ужас я познал теперь ее господства —
О, ведьма старая, что держит всех в плену,
Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,
И отвратительную прячет седину…[3]
— Сильно, — заметил виконт. — Даже и не знаю, что сказать. Я подумаю, моя звезда.
И отошел.
Эту схватку Жанна выиграла.
* * *
В Нанте рыжий пират начал готовиться к отъезду. День было решено посвятить неотложным делам, а на следующее утро выехать.
