— Лучано, это всего лишь книга. Поваренная книга. Продай ее, и я поеду с тобой куда угодно! — Она подняла на меня глаза. — Мы будем счастливы.
— Франческа! — Я охватил ее лицо ладонями и провел пальцем по волосам. — Нам не обязательно быть богатыми. Я тебя люблю. Буду защищать и заботиться о тебе! — Я привлек ее к себе, жадно, страстно поцеловал, а затем отстранился и заглянул в глаза. Ее губы припухли и сделались как будто мягче. — Мы можем стать счастливыми такие, как есть, — сказал я.
Она хотела покачать головой, но я не позволил.
— Ты пытаешься сбить меня с толку.
Мы долго-долго смотрели друг на друга. Лунный свет коснулся ее глаз, и они блеснули медным отсветом. И тут я понял, что Франческе не приходило в голову, что счастье возможно, если жить честной, простой жизнью. Она задумалась об этом, мысль пронеслась в ее голове, отразилась на лице и исчезла.
— Ты мечтатель, Лучано. Бедняки не могут испытать счастье. Но если ты продашь ради меня книгу, я буду любить тебя вечно.
Я вспомнил, как старший повар утверждал, будто нет такого средства, которое бы заставило девушку меня полюбить. И простонал:
— Ох, Франческа!
Идеальное существо, которое я обожал, существовало только в моем воображении, как демоны, страшившие в темноте. Девушка, молившая меня у окна, была красивой, но не отважной. Совершенное творение моей фантазии оказалось не реальнее формулы изготовления золота и бессмертия.
В третий раз в жизни я испытал потребность помолиться. Поднял вверх глаза, потому что так поступали другие, но увидел только пустое ночное небо. Но затем вспомнил: «Не смотри поверх, смотри внутрь», — и подумал: «Пожалуйста, укрепи меня!» — но на этот раз закрыл глаза и попытался обрести силу в себе самом.
Отпустил лицо Франчески, словно оторвал часть от себя, уронил руки и пошел прочь.
— Лучано!
Девушка заплакала как ребенок, и от этого звука огнем опалило мое лицо там, где она его касалась. Я шел по монастырю не таясь. Перелез через стену, повернул на север, затем на юг — мне было все равно, куда идти. На меня нашло угрюмое затмение, и я двигался словно лунатик, не воспринимая окружающее, и только на середине моста реальность прорвалась в мое сознание. Звук моих рыданий эхом прокатился в ночи. Я раньше не представлял, что можно испытывать такую боль — любые физические страдания по сравнению с этим показались бы мне милостью. Картина, должно быть, неприглядная: здоровенный парень скорчился в темноте и сотрясается от плача. Когда кончились слезы, я еще оставался на месте, опустошенный и обессиленный. Одинокий. Затем поднялся, машинально вытер глаза и побрел на улицу торговцев рыбой, размышляя, кем я буду без Франчески.
Когда я влез в окно, занимающаяся заря уже разбавила черноту ночи. Доминго еще спал, но синьор Ферреро сидел настороже в обнимку с книгой.
— Ходил к ней? — спросил он.
— Да, — кивнул я.
— Она тебя отвергла?
— Не совсем. Захотела, чтобы я продал книгу, а я отказался.
— Браво, Лучано! — Он встал, крепко меня обнял и прижал к себе. — Ты обрел мужество, и, по-моему, это грандиозно. А боль пройдет.
Я хотел спросить когда, сколько мне еще с этим жить, но старший повар снова сел в угол и закрыл глаза, оставив меня наедине с собой. Я привалился к стене и беззвучно плакал, пока не пошевелился Доминго. И тогда, притворившись, что просто заспался, принялся тереть рукавом лицо.
Доминго внимательно на меня посмотрел.
— Лучано, ты в порядке?
Я не ответил, опасаясь, что голос меня выдаст, и изобразил зевоту.
— Я иду на работу, — сказал мой товарищ. — Корабль отплывает завтра на рассвете, но деньги нужны как можно быстрее. Десять дукатов за каждого из вас и еще пять капитану, чтобы позволил подняться на борт ночью.
— Я достану эти деньги, — сказал старший повар. — Встретимся здесь же ближе к обеду.
Доминго молча полез в окно; он так спешил оказаться подальше от нас и от книги, что ударился головой о раму, но даже не задержался потрогать ссадину. Я слышал, как он спрыгнул по другую сторону стены и побежал прочь.
Мы выбрали кружной путь к месту встречи старшего повара с женой. К тому времени мы оба выглядели как самые опустившиеся бродяги — грязные, неприятно пахнущие, в синяках, исхудавшие. Синьор Ферреро носил книгу под рубашкой, как многие нищие свои убогие пожитки. Шел, опустив голову и прижав к животу руку, словно испытывал боль. Я тащился сзади на расстоянии, чтобы никто не догадался, что мы вместе. И хотя нас нельзя было отличить от бродяг, завидев «черные плащи» или стражников дожа, мы всегда сворачивали в сторону. Выбирали пустые переулки и покинутые жителями улицы и на каждом перекрестке, прежде чем двигаться дальше, заглядывали за угол.
Мы кружили по беднейшему району города, Каннарджо, где на брошенных причалах конопатчики чинили бесхозные лодки. Сломанные балконные ограждения нависали над медленно текущей водой канала, и на них гнили овощи и мокрая солома из ненужных матрасов. Все говорило об упадке и запустении, и те, кто здесь еще остался, стремились к одному — выжить, и не обращали на нас внимания.
На извилистой Калле дель Капителло мы оказались меж двух теснящих узкую мостовую высоких, пугающих стен. Это место прозвали улицей убийц. И люди пытались обойти его стороной, опасаясь разгневанных духов невинных жертв. Где бы здесь ни оказался убийца, его встречала статуя Девы Марии в нише стены. И нам тоже каждые несколько шагов улыбалась с высоты покрытая сажей скульптура святой.
С Калле дель Капителло мы вышли к фасаду явно знавшего лучшие времена небольшого обветшалого дворца. Прошли по дорожке в его тени, и я заглянул сквозь кованую решетку ворот. За ними находился ухоженный сад, грустный и уединенный, с олеандрами и яркими в утреннем свете розами. Есть нечто обнадеживающее в венецианских садах, этих оазисах отважного цветения, пока все остальное медленно уничтожают соленая вода и время. Я вижу в этом знак, что где-то в опасной путанице событий мы все-таки сможем обрести спасение.
В доме сестры синьоры Ферреро старший повар попросил меня подождать на заднем дворе, а сам прошел внутрь.
— Роза уже, наверное, сходит с ума, — сказал он.
Через открытое окно на первом этаже я видел супругов и даже слышал обрывки их разговора. Ветерок с моря развевал белые занавески, и когда полотнища раздувало в стороны, мне словно отдельными мазками открывалась трогательная сцена. Я не отворачивался — смотрел на грустную картину.
Первым заговорил старший повар. Я заметил на его лице виноватое выражение — судя по жестам, он был смущен и подавлен. Зато синьора Ферреро, сначала напуганная и сбитая с толку, вскоре пришла в себя, и ее лицо потемнело от гнева. Старший повар кивал и, не перебивая, позволил ей выговориться. И вдруг ее злость угасла, суровый взгляд смягчился, вскинутые вверх руки на полуслове упали. Она обвила ими шею мужа и оказалась в его объятиях. Они вместе заплакали, и их несдерживаемые рыдания долетали до меня и глубоко трогали.
