Третья схватка была решительнее двух первых. Копье Бурбона, нацеленное в шлем шотландца, снова раздробилось на куски, но удар Кричтона, который вложил в него всю свою силу, неминуемо сбросил бы Генриха с седла, если бы шлем монарха, в который метил шотландец, не был сорван концом копья, так как, выходя на арену после свидания с женой, король не удосужился его хорошо укрепить.
— Боже! — вскричал Генрих III, поднимаясь. — Это Беарнец, это король Наваррский. Мы узнали бы этот бурбонский нос из тысячи. Лошадь мне! Скорее лошадь! Где наша мать? Где ее величество Екатерина Медичи? Мы хотим переговорить с ней, прежде чем встретить этого дерзкого изменника. Окружите нас, господа, пусть наша стража будет утроена. Тут может, нет, — должен скрываться какой-нибудь злой умысел. Что думаете вы об этом, Вильке? А вы, кузен Невер? Закройте все выходы с арены, не впускайте и не выпускайте никого. Клянусь Святым Губертом, мы поймали тигра в западню.
Между тем Кричтон подъехал к Бурбону.
— Государь, — сказал он, понизив голос, — против воли я открыл вас вашим врагам, но если вы хотите довериться мне, я обещаю содействовать вашему освобождению.
— Мой совет вашему величеству, — сказал Росни, — поскорее подъехать к королю и, если возможно, получить позволение выехать с вашим конвоем прежде, чем он успеет переговорить с королевой Екатериной. Это ваша единственная надежда.
Генрих отвернулся от своего советника.
— Шевалье Кричтон, — сказал он, — я вполне вам доверяюсь. Вот моя рука.
— Я не беру ее, государь. Вы поймете причину, когда я скажу вам, что на нас устремлены глаза Екатерины Медичи.
— Да, правда, — отвечал Бурбон. — И глаза нашей прекрасной кузины Конде тоже.
Величественная фигура Генриха Наваррского, которого нельзя было забыть, увидев хотя бы один раз, была тотчас узнана большим числом присутствующих, которые не замедлили сообщить это остальным, не знавшим Беарнца. Его имя, сопровождаемое самыми разнообразными, порой противоположными эпитетами, раздавалось повсюду.
Одни восхищались его храбростью и добродушием, другие смеялись над его безрассудством и неосторожностью. Иные резко порицали его ересь и отступничество от католической религии, догматы которой Генрих, неразборчивый в вопросах веры, принимал и отвергал смотря по обстоятельствам, другие же, напротив, молча и почтительно приветствовали его как защитника их веры. Некоторые считали его внезапное появление сигналом к восстанию и мести за кровавую ночь Святого Варфоломея и были готовы отозваться на его призыв, тогда как другая, более многочисленная партия, глубоко заинтересованная во всех проектах Беарнца, не предвидела ничего доброго от этого события. Одна Екатерина Медичи не была ни изумлена, ни испугана появлением короля Наварры.
Популярный благодаря своей любезности, великодушию и храбрости (что позволило обрести ему прозвище "доброго короля", еще и теперь живущее в сердце каждого истинного француза), Бурбон, даже во время своего плена в Лувре, приобрел много приверженцев. И среди знатной молодежи, собравшейся на турнир, многие стали бы на его сторону, если бы его жизни грозила опасность. Поэтому положение смелого Генриха было далеко не так опасно, как оно могло показаться поначалу.
Жуаез, д'Эпернон и другие члены свиты короля немедленно бросились к выходам и, усилив стражу, объявили приказ короля не впускать и не выпускать никого.
Прежде чем эти приказы могли быть исполнены, какой-то человек, выскочивший из толпы, бросился к ближайшему стражнику и, сорвав висевшую у него на боку огромную шпагу, перепрыгнул через изгородь арены и быстро направился к Генриху Наваррскому в сопровождении большой собаки.
Это было так неожиданно и быстро исполнено, что никто не успел помешать незнакомцу, но виконт Жуаез, увидев его, пришпорил свою лошадь и бросился вслед за ним с намерением прикончить неизвестного. Ничто не могло бы спасти его, если бы ему вовремя не помог его четвероногий спутник. В ту минуту, когда Жуаез уже настигал незнакомца и готовился нанести роковой удар, лошадь виконта была неожиданно остановлена собакой, клыки которой вцепились ей в морду. В ту же минуту бежавший обернулся и стал в оборонительную позу.
Не будучи в силах поднять голову, прикованную к земле тяжестью собаки, лошадь жалобно заржала, но не тронулась с места и не пыталась избавиться от своего врага.
— Стойте! — вскричал Блунт (наши читатели, вероятно, уже угадали, что это был он), видя, что Жуаез хочет ударить своей шпагой собаку. — Троньте только волос на шкуре моей собаки и, клянусь Святым Дунстаном, я не стану больше удерживать мою руку.
Жуаез ответил ударом, но Блунт принял его на свою шпагу и парировал с такой силой, что оружие виконта отлетело на несколько шагов в сторону.
— Отзови свою собаку, негодяй, — вскричал в бешенстве Жуаез, — или ты раскаешься в своей дерзости… А! Схватите его! — крикнул он, завидев приближавшихся людей из его свиты. — Если он станет сопротивляться, не давайте ему пощады. Сдавайся, безумец!
— Никогда! — отвечал Блунт. — Будь вас даже в пять раз больше, я не сдамся ни одному человеку. Никто не скажет, что англичанин просил пощады, когда его рука могла еще владеть оружием. Подходите-ка, попробуйте силу английской руки. Ваши отцы испытали тяжесть наших ударов при Кресси и Пуатье, их сыновья найдут, что наша раса бульдогов не выродилась, и что Симон Блунт сумеет поддержать честь своей родины.
— Что вы стоите? — крикнул Жуаез своим людям.
— Что они стоят? — повторил вызывающим тоном Блунт, размахивая над головой своей тяжелой шпагой. — А потому, что я англичанин. Их шестеро, а я один. У них шпаги и копья, а у меня одна шпага. Они верхом, а я нет. Они французы, а я англичанин.
— Заткните ему глотку! — в бешенстве крикнул Жуаез.
Но это было не так-то легко. Островитянин совершенно отбросил свою обычную летаргию. Его рука и язык были одинаково в действии.
— Заткнуть мне глотку, говоришь ты? — вскричал он. — Хорошо, пусть они попробуют, если смогут. Но у них есть все основания быть терпеливыми. Их память еще не изменила им. Они помнят еще время регента Бедфорда, когда французский дворянин вынужден был снять шляпу перед английским крестьянином. Старик Рабле говорил им о нашей жажде и о том, как мы ее утоляем."
— Трусы! Неужели вы все это вынесете! — крикнул Жуаез. — Посмотрите, ведь он говорит правду, вас шестеро, а он один.
— То же было и при Азинкуре, — отвечал Блунт, — а вы знаете, кем была выиграна эта битва.
— Она не была выиграна хвастливым словом, негодяй! — произнес Жуаез, изумленный смелостью англичанина.
