— Конечно, но осмелюсь заметить, что это теперь не главное. Понимаете, возникла деликатная ситуация. Смотрите: этой ночью я встал на вашу сторону и на сторону этой девушки. Я помог вам обоим нарушить законы моей страны и нарушил их сам — в том исключительном случае, который, как я полагаю, послужит истинным интересам моей страны.
Даже если что-то из этого и выйдет на свет, а я молю Господа нашего, чтобы ничего подобного не случилось, в нашем федеральном правительстве найдется достаточно чувств, направленных против рабства, чтобы прикрыть глаза на это дело и больше о нем не говорить.
Но они и не подумают закрыть на это глаза, если я, конгрессмен, помогу свидетелю важного процесса избежать выполнения своего долга. Вот почему я просто вынужден отправить вас обратно в Новый Орлеан. Поверьте, вам там нечего будет бояться: вы только скажете свое свидетельское слово и сразу же двинетесь домой, настолько быстро, насколько мое влияние и влияние моих благодарных друзей позволят вам это сделать.
«Ага, и дождаться, чтобы эти мерзавцы с „Бэллиол Колледжа“ опознали меня как Флэшмена, их приятеля-работорговца», подумал я. Посмотрим, кто после этого захочет за меня заступиться. Я предпринял последнюю попытку.
— Мистер Линкольн, — сказал я, — поверьте, ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем выполнить вашу просьбу…
— Отлично, — улыбнулся он, — потому что именно это вам и придется сделать. — Он насмешливо взглянул на меня. — Почему же вы так неохотно относитесь к моему предложению вернуться в Новый Орлеан? Мне начинает казаться, что вас там ожидает одураченный муж одной из ваших дам или нечто в том же духе. Если это так, то пошлите его к черту. Осмелюсь предположить, раньше вам уже приходилось делать это.
Был только один человек во всей Америке, которого мне сейчас искренне хотелось послать ко всем чертям. Меня бросало то в жар, то в холод, и я беспомощно лежал, закусив губу. Мне чертовски не везло на собеседников — действительно, многим ли удавалось подобрать достаточно сильные аргументы в дискуссиях с такими выдающимися людьми, как Линкольн и Бисмарк? Но он крепко прижал меня, и мне больше нечего было сказать. Да и что я, ко всем чертям, еще мог придумать, когда на меня так смотрели его черные насмешливые глаза?
— Но я сомневаюсь, что эта проблема столь же проста, как встреча с мужем-рогоносцем, — продолжал Линкольн, — однако вы не посчитали нужным поделиться этим со мной, а я решил не давить на вас. Я так много сделал для вас, для спасения Рэндольфа и Касси, а вы, в свою очередь, весьма обяжете меня своим возвращением в Новый Орлеан. — Он стоял у кровати, и хитрая улыбка блуждала на его губах. — Ну же, мистер Комбер, в конце концов это не так уж и много — и не забудьте, что все это ради дела, столь дорогого вашему сердцу.
На это мне нечего было возразить, и я постарался скрыть отчаяние, звучавшее в моем голосе, когда, наконец, согласился.
— Тогда все решено, — довольно сказал он, — вы снова можете двинуться на юг, но по более безопасному пути — через восточные штаты. Я поговорю с судьей Пэйном и, надеюсь, он намекнет губернатору Беббу. Мы сделаем так, что маршал Соединенных Штатов[80] будет сопровождать вас. Таким образом вы будете в полной безопасности и избежите риска вновь потеряться. — Он просто издевался надо мной, этот долговязый мужлан — могу поклясться, что он наслаждался этой ситуацией: — Неприятности просто липнут к вам, так что вы вряд ли благополучно доберетесь в одиночку.
Линкольн поговорил со мной еще немного, затем взял свою шляпу, пожал мне руку и двинулся к дверям.
— Удачи вам в Новом Орлеане, мистер Комбер, или как там вас на самом деле зовут. На тот невероятный случай, если мы когда-нибудь еще встретимся с вами, попробуйте-ка разобраться и объяснить мне, что значит верповать судно, а? — Он натянул перчатки. — И Господь благословит вас за все, что вы сделали для этой девушки.
Было некоторым утешением думать, что мне удалось хоть немного, но все-таки обмануть Линкольна, — он предположил, что во мне есть хоть искра порядочности. Так что я уже совсем было собрался ответить ему несколькими фразами о невинной душе, освобожденной из оков, но Линкольн прервал меня нетерпеливым жестом и взялся за дверную ручку.
— Приберегите все это для ангелов на небесах, — сказал он, — у меня такое чувство, что нечто подобное вам там понадобится.
С этим он вышел, и я больше не встречался с ним до той роковой ночи пятнадцать лет спустя, когда, уже будучи президентом Соединенных Штатов, он подкупил меня и втянул в дело, чуть не похоронившее мою военную репутацию (значившую в то время уже немало) и заставил рисковать своей шеей (значившей для меня неизмеримо больше) — и все ради того только, чтобы избавить Америку (не значившую ничего, во всяком случае для меня) от опасности. Но это — уже совсем другая история.
Ту ночь в Портсмуте после отъезда Линкольна я провел в яростном оцепенении. После всех усилий, потраченных на борьбу и бегство, несмотря на всю мою изобретательность, меня теперь снова отвезут в Новый Орлеан — прямо в тюремную камеру, если не куда-либо похуже. Бегать с кое-как заштопанным мягким местом я пока не мог, а приставленный маршал следил, чтобы я в целости и сохранности попал прямо в когти американского флота. Клянусь Святым Георгом, я был отчаянно зол и готов свернуть Линкольну его длинную шею. Подумать только, после всего того, что я сделал для столь обожаемого им аболиционизма, хотя и помимо моей воли и совсем из иных побуждений, ему бы следовало отпустить меня на все четыре стороны, да еще выдать фунт-другой на новые башмаки. Но все политики одинаковы, и никому из них никогда нельзя верить, потому что все они не только мошенники, но еще и более непостоянны, чем женщины. Эгоистичные животные — и все тут.
Но, по крайней мере, я все еще был жив и просто переполнен дерзостью и греховными желаниями, в то время как мог запросто умереть или стонать в цепях где-нибудь на плантации в Алабаме, а может быть, гнить на дне Миссисипи или Огайо. А в будущем, каким бы ужасным оно ни представлялось, мне оставалось только ждать и внимательно смотреть по сторонам, чтобы не упустить свой шанс, если он, конечно, представится.
На следующий день мне даже разрешили вставать с постели, и я чинно сидел на краешке стула, свесив раненую ягодицу. На меня приходили посмотреть самые разные люди — все как один аболиционисты. Мужчины жаждали пожать герою руку, а пожилые леди — даже поцеловать его изборожденное нелегкими думами чело. Все они приходили украдкой, ибо как и население всех городков в округе, жители Портсмута делились на аболиционистов и сторонников рабства, так что место моего нахождения было известно лишь горстке избранных. Они приносили мне имбирные пряники и наилучшие пожелания, а один гость даже назвал меня святым. При других обстоятельствах все это меня бы только забавляло, но теперь надо мной нависала мрачная перспектива возвращения в Новый Орлеан.
