Тем более был он в отчаянии, что Алина собиралась просто исчезнуть, не давая ему своего адреса. Она решила расстаться навсегда, даже избегать встречи с ним, если судьба занесет ее туда же, где он будет.
О причине этого внезапного решения Осинский не знал, не мог даже и догадаться, а Алина ничего объяснить не захотела. Думать, что он был для этой женщины-кокетки игрушкой на несколько дней, граф тоже не мог, ибо Алина с минуты своего решения была неподдельно грустна и даже несколько раз принималась плакать горькими слезами.
Напрасно Осинский умолял возлюбленную открыть ему все… Алина была непреклонна. Она знала, с кем имеет дело. Признаться ему во всем – значило потерять его навеки. Было благоразумнее уйти теперь и когда-нибудь, освободившись от Шенка, снова вернуться к Осинскому, – найти его хотя бы и в Польше. Когда молодой человек убедился в твердом намерении Алины уйти от него, исчезнуть так же быстро, таким же призраком, как она и явилась к нему, то он объявил ей о своем твердом намерении – застрелиться.
И Алина должна была отсрочить на несколько дней разлуку, должна была обещать возлюбленному после улажения своих дел снова вернуться к нему, хотя бы уже в Париж.
Она поклялась ему в этом. И она была искренна. В эти дни, в эти минуты она любила его так, как еще никогда никого.
Краткое пребывание Алины у графа Богдана Осинского имело, однако, огромное значение для нее. Случилось нечто, чего Алина не ожидала, что глубоко потрясло ее и, наконец, чего она не могла знать и предвидеть сама, что повлияло в будущем на всю ее жизнь.
Все беседы Осинского с Алиной сводились, конечно, к его родине и наполовину ее отечеству. Алина, как всегда, по данной себе клятве, не хотела ни слова сказать Осинскому о своем происхождении и о том, где она провела детство. Таинственность эта немало смущала поляка и влияла на его чувства к ней. Он так же, как и Шель, напрасно допытывался узнать об этом что-либо.
В беседах с новым другом Алина узнала многое о Польше и России. Узнала, между прочим, и главное, волновавшее тогда всех истинных патриотов-поляков, то есть недавнюю потерю больших провинций. За утрату их все обвиняли нового короля, креатуру России, Станислава Понятовского… Его даже подозревали, несмотря на его протесты перед двором французского короля и просьбы о помощи.
Помимо политического положения страны, которую Алина любила, не зная ее, и считала своим отечеством, никогда не бывавши там, она узнала и много другого о Польше: о магнатах, о шляхетском дворянстве, о главных польских фамилиях. Половина их приходилась родней графу Осинскому.
Любомирские, Святополк-Мирские, Огинские, Сангушко, Радзивиллы, Сапеги и другие были дальней или близкой родней графа Богдана. Он знал наизусть все их родословные и крупнейшие факты из жизни их предков.
И вот однажды Алина, смущаясь и волнуясь от какого-то особенного чувства, решилась, хотя не сразу – ей было, бог весть почему, страшно, – решилась узнать нечто о себе самой совершенно неведомое, то есть узнать от графа, не известно ли ему что-либо о графе Краковском.
Как-то вечером, когда граф сидел в ее спальне, Алина с душевным трепетом приступила к смущавшей ее беседе. Она даже втайне невольно надеялась, что Осинский не будет в состоянии что-либо ей сказать…
Это было бы даже лучше!
Что ей теперь, когда ее жизнь так странно и ужасно повернулась, что ей толку и пользы узнать – кто был ее отец?
И на ее робкий вопрос, не слыхал ли Осинский о семействе Краковских, граф Богдан не сразу мог ответить.
– У меня была знакомая полька, когда я жила одно время в Берлине, – объяснила Алина. – Она мне говорила, что она дочь графа Краковского… незаконная.
– Таких графов в Польше нет, моя милая! И никогда не бывало. Есть город Краков! – отвечал Осинский.
И Алина принуждена была идти далее в своем косвенном признании.
– Она мне говорила, что ее отец выехал из Польши и поселился в Голштейне или в Дании – хорошо я помню – и жил там как бы в добровольном изгнании из своего отечества. Но вместе с тем по какой-то причине он и имя свое переменил, и назвал себя вымышленной фамилией графа Краковского.
– Уж не родственник ли это моего отца, граф Велькомирский, у которого вся жизнь прошла странно? – выговорил Осинский. – Мне помнится, когда мне было лет тринадцать или около того, отец получил известие о странной смерти этого странного человека.
– О странной смерти? – выговорила Алина, бледнея и стараясь скрыть свое волнение.
– Да.
– Как же?.. Что? Как он умер?..
– О! Этого я не помню. Я помню только, что у нас был родственник, очень богатый человек, который в Польше не жил. У него была в молодости целая история. Связь с какой-то аристократкой, кажется, с какой-то русской или литовской княжной… Не помню! Затем его отец, старик граф Велькомирский, очень крутой человек, проклял сына, не позволил ему жениться на этой княжне… Тот, кажется, бежал, куда… право, уже этого не знаю! Помню только, что, наследовав после отца, он уж и не жил никогда в Польше, а поселился где-то невдалеке за границей. Почему и зачем, тоже не могу тебе сказать… Вся эта история была до моего рождения на свете, то есть лет тридцать тому назад.
– А мне двадцать девять лет! – подумала про себя Алина, сдерживая дыхание и всем своим существом прислушиваясь к рассказу и соображениям Осинского.
– И он умер странно, этот граф Велькомирский? – спросила она.
– Да. Убит на охоте был! Или зарезан кем-то дома… Что-то такое… Но наверное не знаю и не помню. Мне было только тринадцать или пятнадцать, когда это известие пришло к нам. Я помню, отец мой все повторял: «Странная смерть! Странная смерть! Вот жил бы в отечестве, так этак бы, может, и не умер!» Тогда, помню, я у него, наконец, спросил, про кого он все поминает? И узнал все, что я тебе говорю. Помню еще, что все состояние перешло, по завещанию, в собственность ордена Иисуса.
– К иезуитам?!
– Да. Он был последний в роде. С ним кончился род графов Велькомирских.
– Стало быть, у него не было братьев, ни детей, никакой родни?
– Стало быть, не было. Это я верно знаю, что род этот с ним прекратился.
Алина с трудом сдерживала себя… Если бы не легкий свет от двух свечей под колпаком, которые горели вдали от них, то Осинский давно заметил бы странное волнение Алины, ее бледное лицо и ее сверкающий взгляд… От всего пережитого и перечувствованного за несколько мгновений этой беседы она едва сидела. Голова ее мутилась, мысль слабела, слезы и рыдания рвались наружу.
– А она… Эта княжна литовская?.. – выговорила Алина через силу, слегка овладев собою после паузы, – та, что граф любил… Она жива?..
