— Скажите лучше — на братский.
— Да, на братский, — подтвердил Генрих.
— Говорите, я слушаю.
— Прежде всего, дорогой Франсуа, я должен описать вам мое душевное состояние. Никаких желаний, никакого честолюбия, никаких способностей у меня нет — я простой деревенский дворянин, бедный, чувствительный и робкий; деятельность заговорщика, — представляется мне, — обильна такими неприятностями, которые не вознаграждаются даже твердой надеждой на корону.
— Нет, брат мой, — отвечал Франсуа, — вы заблуждаетесь: печально положение принца, все благосостояние которого ограничено межевым камнем на отцовском поле и которому все почести воздает только его слуга! Я не верю вам!
— И, однако, я говорю правду, брат мой, — настаивал Генрих, — и если бы я поверил, что у меня есть настоящий друг, я отказался бы в его пользу от власти, которую хочет мне предложить заинтересованная во мне партия; но, — прибавил он со вздохом, — такого друга у меня нет.
— Так ли? Право же, вы ошибаетесь.
— Да нет же! — сказал Генрих. — Кроме вас, брат мой, я не знаю никого, кто был бы ко мне привязан, и, чтобы в чудовищных междоусобицах не возникла мертворожденная попытка выдвинуть на свет Божий кого-нибудь… недостойного… я предпочитаю предупредить моего брата-короля о том, что происходит. Я никого не назову, не скажу, где и когда, но я предотвращу катастрофу.
— Великий Боже! — воскликнул герцог Алансонский, не в силах сдержать свой ужас. — Что вы говорите!.. Как! Вы, единственная надежда партии после смерти адмирала! Вы, гугенот, правда обращенный, но плохо обращенный, — по крайней мере, так о вас думают, — вы занесете нож над своими собратьями! Генрих, Генрих! Неужели вы не понимаете, что вы устроите вторую Варфоломеевскую ночь всем гугенотам королевства? Неужели вы не знаете, что Екатерина только и ждет случая, чтобы истребить всех, кто уцелел?
Дрожащий герцог с красными и белыми пятнами на лице стиснул руку Генриха, умоляя его отказаться от этого решения, которое губило его самого.
— Вот оно что! — с самым невинным видом сказал Генрих. — Так вы думаете, Франсуа, что это повлечет за собой столько несчастий? А мне кажется, что, заручившись словом короля, я спасу этих неблагоразумных людей.
— Слово короля Карла Девятого? Генрих! Да разве он не дал слово адмиралу? Разве он не дал его Телиньи? Да не дал ли он слово и вам самому? Говорю вам, Генрих: поступив так, вы погубите всех — не только гугенотов, но и всех, кто был с ними в косвенных или прямых сношениях.
Генрих с минуту как будто размышлял.
— Если бы я был при этом дворе принцем, играющим какую-то роль, — заговорил он, — я поступил бы иначе. Например, будь я на вашем месте, Франсуа, то есть будь я членом французской королевской фамилии и возможным наследником престола…
Франсуа иронически покачал головой.
— Как же поступили бы вы на моем месте? — спросил он.
— На вашем месте, брат мой, я стал бы во главе движения, чтобы направлять его, — ответил Генрих. — Тогда мое имя, мое положение ручались бы моей совести за жизнь мятежников, и я извлек бы пользу, во-первых, для себя, а во-вторых, быть может, и для короля, из предприятия, которое в противном случае может причинить Франции великое зло.
Герцог Алансонский слушал все это с такой радостью, что лицо его совершенно разгладилось.
— И вы уверены, — спросил он, — что такой образ действий осуществим и что он избавит нас от бедствий, которые вы предвидите?
— Да, уверен, — ответил Генрих. — Гугеноты вас любят: ваша внешняя скромность, ваше высокое и в то же время необычное положение, наконец благосклонность, с какой вы всегда относились к приверженцам протестантской веры, побудят их служить вам.
— Но ведь в протестантской партии раскол, — сказал герцог Алансонский. — Будут ли за меня те, кто нынче за вас?
— Берусь уговорить их, благодаря двум обстоятельствам.
— Каким же?
— Первое — это доверие протестантских вождей ко мне; второе — их страх за свою участь, так как ваше высочество, зная их имена…
— Но кто же назовет мне их имена?
— Да я же!
— Вы назовете?
— Послушайте, Франсуа, я уже сказал вам, что из всех обитателей двора я люблю только вас, — продолжал Генрих, — это, конечно, оттого, что вас преследуют так же, как и меня; да и моя жена любит вас больше всех на свете…
Франсуа покраснел от удовольствия.
— Доверьтесь мне, брат мой, — продолжал Генрих, — возьмите это дело в свои руки и царствуйте в Наварре. И если вы предоставите мне место за вашим столом и хороший лес для охоты, я почту себя счастливым.
— Царствовать в Наварре! — сказал герцог. — Но если…
–..если герцог Анжуйский будет провозглашен польским королем, да? Я заканчиваю вашу мысль.
Франсуа не без ужаса посмотрел на Генриха.
— Слушайте, Франсуа! — продолжал Генрих. — Раз уж от вас ничего ускользнуть не может, я скажу, что я об этом думаю: предположим, герцог Анжуйский становится королем Польским, а в это время наш брат Карл, Боже сохрани, умирает; но ведь от По до Парижа двести миль, а от Варшавы до Парижа — четыреста; следовательно, вы будете здесь и наследуете французский престол, когда король Польский только узнает, что престол свободен. И тогда, Франсуа, если вы будете мною довольны, вы вернете мне Наваррское королевство, которое будет лишь зубцом в вашей короне; при этом условии я его приму. Худшее, что с вами может случиться, — это те, что вы можете остаться королем Наваррским и сделаться родоначальником новой династии, продолжая жить по-семейному со мной и моей семьей, тогда как здесь вы — несчастный, преследуемый принц, несчастный третий сын, раб двух старших братьев, которого какой-нибудь каприз может отправить в Бастилию.
— Да, да, — ответил Франсуа, — я это чувствую, чувствую так же хорошо, как плохо понимаю, почему вы сами отказываетесь от плана, который предлагаете мне. Неужели у вас ничего не бьется вот здесь?
И герцог Алансонский положил руку на сердце зятя.
— Бывают бремена неудобоносимые для иных, — с улыбкой ответил Генрих, — а это я не стану и пытаться поднять. Я так боюсь самого усилия, что у меня пропадает всякое желание завладеть бременем.
— Итак, Генрих, вы действительно отказываетесь?
— Я сказал это де Муи и повторяю вам.
— Но в делах такого рода, дорогой брат, нужны не слова, а доказательства, — заметил герцог Алансонский.
Генрих вздохнул свободно, как борец, почувствовавший, что спина противника начинает подаваться.
— Я докажу это сегодня же вечером, — ответил он. В девять часов и список вождей, и план их действий будут у вас. Акт о моем отречении я уже отдал де Муи.
