В минуту, когда Алина писала это письмо, она страстно была влюблена в изящного и красивого графа Богдана и была убеждена, что брак с ним был бы для нее истинным счастьем навеки и, кроме того, выгодной партией.
Миллионы Шенка ведь, может быть, одна выдумка и, пожалуй, еще одна лишь западня.
А живой муж?! Об этом Алина и не думала. Двумужниц и двуженцев было так много повсюду… Разумеется, их судят, когда они попадутся, во ведь попадается одна пара на сто.
Единственное, что смущало Алину в случае брака с Осинским, – соседство Польши с Саксонией, а затем – месть Шенка. Он мог разыскать легко ее мужа, зная, куда для этого ехать, и мог еще легче найти местожительство графов Осинских, чтобы привезти туда Шеля.
И Алина горько теперь сознавалась в своей роковой ошибке, в легкомысленном поступке, то есть в ненужном признании, почти исповеди, на которой ее поймал Шенк.
Граф Богдан был в отчаянье после исчезновения Алины. Он не верил ей и надеялся, что она не решится его покинуть.
Около месяца проискал молодой человек свою возлюбленную…
Он выехал в Париж, убитый горем, ибо все поиски оказались напрасны.
И действительно, Алину было невозможно найти так, как ее искал граф: г-жа Мария Тремуаль уже не существовала на свете.
Ему бы следовало искать новоявленную в столице иностранку, приезжую с дальнего Востока, по имени – Алимэ-Шах-Намэт.
Встреча и первое свидание, первая беседа барона Шенка и красавицы были спокойно-злобные, но откровенные и резко искренние.
Алина прямо объяснила врагу-союзнику, что явилась заплатить свой долг, боясь его мщения, так как борьба для нее с человеком, способным на все, даже на убийство и грабеж, конечно, не по силам! Она обещала Шенку сделать, как он велит, – достать деньги, которые она ему должна, но затем уже считала себя свободной уехать куда ей вздумается и надеется, что он не будет ее вечно преследовать.
Шенк встретил ее резкими и холодными шутками насчет ее прихотей, ее возлюбленного и уверял, что постарается всячески скорее ее утешить и найти человека, который заставит ее забыть польского графа.
Первые дни Шенк ничего не объяснил Алине, возил ее по разным увеселительным местам, передал много денег на траты по пустякам и просил успокоиться.
И авантюрист снова оказался прав. Через несколько дней Алина менее злобно относилась к нему, повеселела, ездила под густой вуалью по магазинам, скупая всякую ненужную мелочь. Одним словом, красавица вошла в свою прежнюю роль и уже сознавалась, что хотя граф Богдан и милый малый, но сидеть вечно дома, вдвоем, беседуя исключительно о взаимной любви, несколько однообразно…
Теперь ей было веселее! А главное, теперь удовлетворялась другая кровная потребность, другая, владеющая ее существом, страсть – сыпать и швырять деньги. Собрать горсти золотых в кошельки, выехать из дому и, оглядываясь по сторонам, говорить себе: все мое! Оставить горсть в магазине, разбросать другую нищим, рассеять третью незаметно… где-то, кому-то… почему-то… И Алина не думала о том, что эти деньги, быть может, снова взяты с трупа убитого и, во всяком случае, добыты темным путем. Шенк – не Дитрих, чтобы брать деньги под векселя и обязательства. Еще менее думала Алина о том, что эти суммы увеличивают ее долг Шенку, который тяготил ее недавно и вдобавок связывал с ним и лишал свободы.
Наконец Шенк объяснился. Алина узнала, чего он от нее ожидает, откуда придут им счастье, власть и миллионы. В первые минуты Алина подумала, что Шенк сумасшедший и из числа тех, которые разумны во всем, пока не поведают своей сокровенной тайны, или своего великого изобретения, или своей святой цели в жизни… Тогда оказывается, что у человека, на вид разумного, – свой пункт помешательства, и надо его оставить в покое с его болезнью, но исключить мысленно из числа умных, полезных и здоровых людей.
Но когда Шенк пространно, подробно, толково рассказал Алине все, она призадумалась и, наконец, согласилась, что он далеко не безумный.
Дело было трудное, замысловатое, требовавшее усилий, работы, серьезных занятий.
И это единственное, что пугало Шенка: он сомневался в энергии красавицы кокетки, капризной и прихотливой.
Но на этот раз Шенк, к радости своей, ошибся. Оказалось, что Алина, бросаясь с пылкой страстью, с огнем на все новое, неизведанное, страстно отдалась и этой затее Шенка! Отдалась так же страстно, как когда-то музыке и затем Генриху Шелю, потом Ван-Тойрсу и путешествиям, потом, недавно, графу Осинскому. Именно то, что Шенк прятал от Алины первые дни, боясь ее напугать, теперь поглотило ее всю.
Алина сразу упорно засела за работу, с утра до ночи не выходила из дому, едва успевала обедать наскоро, чтобы снова вернуться в свою комнату и снова приняться за дело, чтобы снова улететь сердцем и помыслами в мир, далекий от окружающих ее суеты, пустоты, пошлости и праздности! Этот новый мир, открытый перед ней Шенком, сказочный, волшебный, таинственный, увлекал ее, опьянял…
Шенк хотел только, чтобы она внесла в его предприятие свой разум и сметку, свою ловкость и тонкость ума, а Алина внесла в дело всю свою душу!
– Она, кажется, действительно поверила во все… – ухмылялся Шенк, глядя на работу своей союзницы, от которой в данном случае зависело многое, если не все…
Что же это было? Что выдумал Шенк и что опьянило страстную и восторженную натуру Алины? То же, что многих умных, даровитых ее современников сводило с ума, но без цели и практического смысла… Теперь же Шенк внес и то и другое в занятие Алины.
Современное Шенку и Алине общество, едва разбуженное от тысячелетнего сна и невежества – новыми открытиями в области науки и во всех ее отраслях, – общество, не признававшее уже многого, чем жили в минувшие века, не находившее уже утешения в религии, не находившее смысла и удовлетворения в обыденной, простой обстановке, бросалось с верой и жаждой на новое таинственное, «не от мира сего», но владеющее миром…
Сведенборгианизм, иллюминатство, различные виды одного и того же чудачества – были уже чуть не новой религией для праздной, изнеженной и от скуки разочарованной части этого общества.
Шенк догадался, разглядел, понял и уверовал… в тот всемогущий рычаг, которым он повергнет, как захочет, сотни и тысячи людей, убаюканных праздной роскошью и однообразной обстановкой жизни.
Примеры удачных опытов были у него и в памяти, и на глазах. Люди далеко не даровитые и не особенно искусные делали чудеса – в смысле обманной наживы и колдовством дешевым и грубым – собирали «дань с людского простодушия» более успешно, нежели он в игорных домах. Он брал все-таки с трудом, с усилиями, иногда с опасностью для жизни и с постоянной опасностью для своей личной свободы.
