Следующий пергаментный свиток оказался совсем маленьким, но Мишка даже не стал его разворачивать, потому что внутри его обнаружились свернутые в трубочку листы бумаги! Желто-серая, толстая, шершавая – нижайшего качества, но БУМАГА! Мишка вспотевшими вдруг руками развернул листы. Чистые – неисписанные, пять штук, формат чуть побольше, чем А4, видно, что отрезаны от листа гораздо большего размера. Мишка так долго перебирал пальцами эти пять листов, что даже Алексей оторвался от карты и уставился вопросительным взглядом. Пришлось отложить пустые листы и развернуть маленький пергамент.
Еще один сюрприз! Даже не глянув на короткий текст, не поняв ни содержания, ни назначения документа, Мишка впился глазами в печать. Она была не восковой и не из какого-то другого материала, используемого для таких целей, не подвешенной к пергаменту на шнурке или ленточке, а оттиснутой прямо на листе – чернильной! Этот бюрократический фетиш произвел на Мишку даже большее впечатление, чем бумага.
В центре печати был изображен Журавль, держащий в клюве извивающуюся змею. Впрочем, качество изображения было такое, что птица запросто могла оказаться и цаплей, и аистом, и даже страусом, но, судя по прозвищу боярина, это все-таки был журавль. По краю печати имелась надпись, но в колеблющемся свете двух лучин разобрать ее было совершенно невозможно. Текст же на пергаменте был краток и категоричен: «Как будто я сам приказываю».
– Мандат, – произнес Мишка вслух.
– Что? – не понял Алексей.
– Здесь написано: «Как будто я сам приказываю», – объяснил Мишка. – Но не сказано, кому эта грамота дана, любой ею пользоваться может. И обрати внимание: пергамент не новый, скорее всего, достался в наследство от Ионы, а тому от предыдущего смотрящего.
– Это что же, я с этой грамотой могу явиться куда угодно и приказывать?
– Туда, где нового смотрящего еще не видели, – да. В острог за мостом, например, не сможешь – новый смотрящий туда уже заезжал.
– А сюда? – Алексей ткнул пальцем в карту. – Как думаешь?
– Если он ехал из Крупницы, то вряд ли – село далеко в стороне стоит.
– Ага! А пути до него от острога – всего лишь день, я подсчитал.
– Ты что, хочешь целое село отсюда увести? Так бесполезно же! Поля не сжаты, огороды не убраны, чем холопов до нови кормить будешь?
– Не я их кормить буду, а ратнинская сотня. Просто так они сюда не пойдут, а за хорошей добычей – с радостью. Обзавидовались же куньевской удаче! Короче, Михайла, давай Корнею грамотку писать. Утром вместе с ранеными и отправим. Через болото идти – полдня, потом, даже если взять двух сменных коней, в дороге все равно один раз заночевать придется. Так что грамотку Корней получит только послезавтра. Поднять в седло желающих сходить за добычей да дойти сюда – дня два-три. Вместе, считай, дней пять. Давай-ка бери писарскую снасть и пиши: «От Алексея Корнею…»
Мишка развернул один лист бумаги, придавил его края, чтобы не скручивался, шкатулкой и латной рукавицей, откупорил чернильницу. Сам удивляясь тому, как ожили рефлексы более чем сорокалетней давности, обмакнул перо в чернила и скребанул кончиком пера по краю чернильницы, чтобы согнать излишки чернил и не уронить на бумагу кляксу. Вспоминая ненавидимые в первых классах школы уроки чистописания, вывел: «От Алексея Корнею…»
Казалось бы, что такое несколько рядов черточек и закорючек, расположенных на желтовато-сером листе? Ну обозначают они буквы славянского алфавита, придуманного много лет назад монахами Кириллом и Мефодием, ну складываются они для знающего грамоту в слова и предложения… Но вот окажется этот листок в руках сотника, и примут на свои спины строевые кони привычную тяжесть всадников и ратного железа, и останутся стоять у ворот женщины, провожая взглядами отцов, мужей, братьев, осеняя их, уходящих, крестным знамением или шевеля губами в наговоре, отводящем беду от защитника и кормильца, от сыночка-кровиночки, от лады ненаглядного. А потом где-то там, куда унесли ратнинских мужей боевые кони, вырвутся из ножен клинки, изогнут тугие плечи луки, и уставятся смертельными жалами копья в других кормильцев, кровиночек и ненаглядных.
От древнеславянского «неключимый», бесполезный.
Срезень – наконечник стрелы с широким режущим лезвием, обращенным вперед.
Пуд как единица веса впервые упоминается в грамоте князя Всеволода Мстиславича в 1134 г.; пуд заключал в себе 16 безменов, 40 больших гривенок или 80 малых.
Неклюд – с древнерусского неуклюжий, нескладный человек.
От древнеславянского «плав» – желтоватый.
От древнеславянского «простыни» – простота, открытость, искренность.
Плинфа – так на Руси назывался кирпич. Плинфа была более широкой и плоской, чем современные кирпичи. В данном случае Плинфа – кличка мастера-кирпичника.
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин».
