Но Баньер, умудренный опытом, принял решение отныне не обращать внимания на все эти улыбки.
Итак, он прошел в заднее помещение и заботливо прикрыл за собой дверь. Две-три секунды спустя беглец вышел оттуда, довольный, что наконец он одет по-летнему, хотя время года, подобно ему самому, все эти дни не стояло на месте, так что, пока ему пришлось добираться до Парижа, в природе настала осень; но он все-таки выбрал баракан, ибо его канифасовые кюлоты с этой тканью сочетались лучше, нежели с драпом или бархатом.
Тут старьевщица одарила Баньера последней, четвертой улыбкой, но наш герой, невзирая на это обстоятельство, ушел.
С его стороны было до известной степени мужественным поступком уйти, оставив позади эту улыбку, ведь она обещала возможности повеселее тех, о которых Баньер в это время размышлял.
А он-то как раз говорил себе следующее:
«Мне не на что купить кусок хлеба, у меня не осталось ни единого су, ни денье, ни обола, зато я не буду смешон. Хотя, если я буду вынужден поститься, это тоже смешно в городе, кормящем восемьсот тысяч душ; что ж, тем хуже для моего желудка, которого это касается в первую очередь, но главное, тем хуже для моего ума, ибо это послужит доказательством, что он недостаточно изобретателен на уловки».
Этот внутренний монолог отнюдь не помешал Баньеру от всего сердца поблагодарить любезную старьевщицу, которая проводила его благосклонным взглядом. Уходя, он еще несколько раз оглянулся, как затем, чтобы жестами еще раз выразить ей свое признательное восхищение, так и для того, чтобы посмотреть, будут ли прохожие продолжать глазеть на него.
Никто больше не обращал внимания на Баньера, и это его очень приободрило, поскольку доказывало, что он перестал походить на шута.
Обретя таким образом душевное спокойствие, он позволил себе выйти на бульвар. Там он уселся между двумя тумбами, опершись на них локтями так, будто сидел в кресле с подлокотниками, и погрузился в созерцание бродячих псов: более счастливые, чем наш герой, собаки уплетали свою утреннюю еду.
Но был другой предмет, в глубине души заботивший его куда больше, чем умницы-собаки, за которыми он, казалось, так внимательно следил, и их трапеза, по-видимому живо его занимавшая; именно эта тайная забота делала сосредоточенным его взгляд и бдительным разум; полный тревоги, он пытался сообразить, как ему в его нищенском состоянии сделать все необходимое для розысков Олимпии.
«Она бежала с господином де Майи, — говорил он себе. — Некогда господин де Майи покинул ее, поскольку намеревался жениться; раз у господина де Майи есть жена, он не мог привести Олимпию к себе домой.
Нет! Он наверняка поселил ее в каком-нибудь маленьком особнячке.
А теперь, — продолжал свое рассуждение Баньер, — осталось только вот что: разведать, где могут быть эти тайные дома богачей».
Тут он заметил мужлана, который нес в руках маленькое надушенное письмо.
— Друг мой, — окликнул он его, — не угодно ли вам поведать мне, где можно отыскать дам, которые пропали в Париже?
Овернец, ибо деревенщина явно был один из них, захохотал и, не утруждая себя никаким иным ответом, продолжал свой путь. Из его молчания Баньер заключил, что вопрос был чересчур изыскан или сверх меры глуп: овернец его просто не понял.
И это была правда.
Собственный ложный шаг вселил в душу Баньера некоторую неуверенность.
«Если я совершаю такие промахи, — подумалось ему, — значит, того и гляди примусь творить одну глупость за другой. Не пойму, как это так получается, но всем моим начинаниям не хватает здравого смысла.
Почему в провинции я был неглуп, а в Париже стал болваном?
Потому что я хочу есть и одежонка на мне плохая; следовательно, чем больше пройдет часов, тем я стану голоднее, чем больше пройдет дней, тем сильнее буду зябнуть в таком наряде.
Что делать, когда у тебя нет ни одного су?»
Задав себе этот последний вопрос, извечно терзавший всех бедняков и честолюбцев, Баньер поглубже засунул руки в карманы, пряча их от холода под тонким слоем баракана.
«Что делать, когда у тебя нет ни одного су?» — повторял про себя Баньер.
Внезапно он вскрикнул и принялся торопливо шарить в правом кармане.
О счастье! Его пальцы натолкнулись на нечто прохладное, рука узнала прикосновение монеты.
Ощупать, вытащить, увидеть, подпрыгнуть от радости — все эти действия заняли не более секунды.
Старьевщица поняла, насколько Баньер нуждался в своем экю, и положила монету в карман его бараканового камзола.
Стало быть, у Баньера все еще оставался один экю. Наш герой был, следовательно, в двадцать пять раз богаче Вечного жида.
Сначала у него возникла мысль со всех ног броситься обратно в лавку и расцеловать старьевщицу в обе щеки. Но он сообразил, до каких крайностей может довести подобная выходка. Итак, он решил от нее воздержаться и воздать честь благодетельнице, просто подкрепив свой дух здоровой и обильной пищей.
Рассудив так, он направился на улицу Понсо, к харчевнику.
XLIV. КАК БАНЬЕР ЗАВТРАКАЛ В ХАРЧЕВНЕ НА УЛИЦЕ ПОНСО И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО
В сравнении с той уже далекой порой, когда происходила эта история, люди нашей страны, можно сказать единственной страны, где понимают толк в еде, ныне лишь делают вид, будто едят больше, чем встарь, на самом же деле они едят намного меньше. Сотня кулинаров вроде тех, что травят нас сегодня, для искушенного чрева не стоят одного единственного торговца жареным мясом с тогдашней улицы Юшетт.
Лавка подобного торговца той поры являла собой целый мир, нечто такое, с чем позволительно сравнить разве что космос г-на Гумбольдта. Владелец ее был един во множестве лиц: он был заодно еще и фруктовщик, и бакалейщик, и трактирщик, и кондитер, и продавец всякой прочей еды. Он был всем, исключая лишь одну ипостась — виноторговца, ибо виноторговцы, назло и наперекор всем харчевникам на свете, хранили приверженность лишь одним только винам. На соке своей жареной птицы он (мы, разумеется, уже снова говорим о торговце мясом) готовил исключительные супы, а из самой птицы — особые фрикасе, секрет которых был известен лишь самим изготовителям жаркого. У него имелись всевозможные салаты, яйца, дичь любых разновидностей, и ради некоторых из своих завсегдатаев он сам готов был стать к плите.
Кроме того, харчевник, будучи, о чем мы уже упоминали, соперником кондитеров, мог готовить в своей духовке множество причудливых печеностей, меж тем как громадный вертел, со скрипом вращавшийся над гигантским очагом, исходил жиром, и этому вторили все кухни квартала.
Проголодавшийся путник, заглянув в одну из таких харчевен, уже не мог просто выйти, как вошел; сколь бы ни было скромно содержимое его кошелька, в этом ковчеге жареной снеди он находил то, чем можно было с наслаждением насытиться.
