Он поднялся, рукавом рубашки вытер кровь с ножа и, пряча его в карман, спокойно добавил:
— Теперь ты свободен, Пеппино, можешь опять взяться за шары.
И он не спеша пошел прочь, жестом руки и кивком послав прощальное приветствие ошеломленным парням, которые недоумевали: что такое мог он шепнуть на ухо Пеппино, если тот замер на месте, приподнявшись с земли в позе раненого гладиатора?
XXXIV. ПУСТОМЕЛЯ И ТРЯПКА
Несмотря на угрозу Пецца, Пеппино, разумеется, не оставлял мысли о женитьбе на Франческе. Никто не слышал, что Микеле сказал ему на ухо. Зато если бы он отказался от руки Франчески, в которую, как все знали, Пецца был влюблен, каждый догадался бы, что именно шепнул Микеле своему сопернику.
Свадьбу должны были сыграть между жатвой зерновых и сбором винограда, а только что описанная сцена разыгралась в конце мая.
В течение июня, июля и августа ничто не давало повода ожидать исполнения трагических намерений, о которых Пецца предупредил своего врага.
Седьмого сентября, в воскресенье, приходский священник во время проповеди объявил, что на 23 сентября назначено венчание Франчески и Пеппино.
Жених с невестой находились в храме, а в нескольких шагах от них стоял Микеле. Когда священник объявил об этом, Пеппино взглянул на Микеле, но тот, казалось, не обратил на оглашение ни малейшего внимания, словно не слышал его. Однако, выходя из храма, Микеле подошел к Пеппино и сказал тихо, чтобы посторонние не слышали:
— Ну что ж, значит, тебе осталось жить еще семнадцать дней.
Пеппино так вздрогнул, что Франческа, которую он держал под руку, испугалась. Она обернулась и увидела Микеле Пецца; тот на ходу поклонился ей.
С тех пор как Пецца в поединке дважды ранил Пеппино ножом, он продолжал здороваться с Франческой, но она ему не отвечала.
В следующее воскресенье объявление о предстоящей свадьбе, которое, как известно, полагается повторять три раза, было снова оглашено священником. Как и в предыдущее воскресенье, Микеле Пецца подошел к Пеппино и угрожающе, но очень спокойно сказал:
— Тебе остается жить еще десять дней.
Неделю спустя повторились то же оглашение и та же угроза, но срок жизни, даруемый Микеле жениху, естественно, сократился до трех дней.
Столь желанное и столь грозное 23 сентября, наконец, наступило: оно пришлось на вторник. Ночью прошла гроза, а утро, как уже было упомянуто в одной из предыдущих глав, выдалось великолепное, и свадьба должна была состояться в одиннадцать часов утра. Гости, друзья дона Антонио, друзья и подруги Пеппино и Франчески, собрались в доме невесты, где и должны были отпраздновать свадьбу; хозяин закрыл свою мастерскую, чтобы устроить свадебный стол на террасе, а танцы во дворе и в саду.
Терраса, двор и сад, залитые солнцем и осененные листвой, были полны гостей, и всюду слышались веселые речи. Мы попытались описать эту обстановку, когда говорили о стариках, выпивающих на террасе, о молодежи, танцующей под звуки тамбурина и гитары, о музыкантах, из которых один сидел, а другие стояли на ступеньках террасы, а за всем этим следил неподвижный и мрачный наблюдатель, облокотившийся на стену между владениями каретника и шорника, в то время как крестьянин, развалившись на тележке с соломой, пронзительным голосом тянул в бесконечных импровизациях медлительную песню, распространенную у contadini 55 неаполитанских провинций; куры же, дрозды, воробьи и зяблики бойко поклевывали ягоды с виноградных лоз, тянущихся от тополя к тополю во дворике, который именовался садом и простирался от дома до самого подножия горы.
А теперь, после того как мы приоткрыли занавес над прошлым, нашим читателям ясно, почему дон Антонио, Франческа и особенно Пеппино временами с тревогой посматривают на юношу, будучи не вправе прогнать его от стены, где он устроился. А кум Джансимоне уверяет их, хотя и не в состоянии убедить их в этом полностью, в миролюбии молодого человека: с того памятного дня, когда у них произошло объяснение, хозяин ни разу не упоминал об увольнении ученика и теперь не мог нахвалиться им.
Пробило половину двенадцатого. Как раз в эту минуту отплясали одну из самых бурных тарантелл.
Едва замер последний удар часов, как послышались хорошо знакомые дону Антонио звуки: то были бубенцы почтовых лошадей, глухой, тяжелый грохот кареты и крики двух кучеров, вызывающих дона Антонио такими басистыми голосами, что от них бы не отказался и какой-нибудь gran cartello 56 из театра Сан Карло.
По этим звукам достопочтенный хозяин и вся честная компания поняли, что дорога из Кастеллоне в Итри, как всегда, позабавилась с путешественниками, и теперь каретник, а может быть, и местный хирург не останутся без работы, ибо у экипажей обычно ломаются колеса и оси, а у пассажиров — руки и ноги.
Но прибывший, которому нужны были услуги дона Антонио, к счастью, ничего себе не сломал; каретника вызывали только к его экипажу, и надобности в хирурге не было.
Один из кучеров крикнул: «Скорее, дон Антонш , пассажир очень торопится!» — на что каретник ответил: «Тем хуже для него: сегодня у нас не работают».
И тут все увидели самого пассажира; он появился в конце двора и спросил:
— А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?
Почтенный каретник, недовольный тем, что его беспокоят в такой день, и еще более тем, что к нему обращаются со словом «гражданин» вместо благородного «дон», тем самым оскорбляя его, уже собрался ответить грубостью, как это было в его благородных привычках; однако, бросив взгляд на путника, он понял, что перед ним слишком важная особа, чтобы вести себя с ним бесцеремонно.
Он не ошибся в этом, так как путник, потревоживший дона Антонио в день семейного торжества, был не кто иной, как наш посол, выехавший из Неаполя поздно ночью и настолько торопившийся покинуть пределы Королевства обеих Сицилии, что не позволил возницам попридержать лошадей на спуске из Кастеллоне. А это привело к тому, что при переправе через один из многочисленных ручьев, пересекающих дорогу и впадающих в местную безымянную речку, заднее колесо экипажа сломалось.
Вследствие этого происшествия ему пришлось, как он ни спешил добраться до папской границы, последнее полу-льё пройти пешком. Поэтому следует особенно ценить спокойствие, с каким он осведомился: «А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?»
— Простите, генерал, — отвечал каретник, подходя к путешественнику, которого он по его одежде принял за военного, а чтобы ехать на четверке, военный, казалось ему, должен быть, по крайней мере, генералом. — Я не знал, что имею честь разговаривать со столь высокопоставленной особой, как ваше превосходительство, в противном случае я не ответил бы: «Сегодня у нас не работают», я бы сказал: «Работать начнут через час».
