Но коварная пилка, свернутая спиралью в полом каблуке, с металлическим звоном выскочила, подброшенная собственной упругостью, как только винт вырвался из нарезки. Добрых полчаса потратил Петр, ползая на четвереньках и вслепую шаря по мокрому каменному полу, пока наконец не нащупал пилку. Он был просто удручен ее игрушечными размерами: это была тоненькая стальная полосочка, едва ли в одну пядь длиной, и мысль, что ее маленькими зубчиками, нарезанными с обеих сторон, можно одолеть тюремную решетку, была просто смешна и отчаянно безнадежна. Если уж изготовлять обувь с полыми каблуками, подумал Петр, почему бы не положить в них что-нибудь более солидное? Каблук был чуть ли не в два пальца вышиной, и туда можно было поместить инструмент куда более пригодный для дела, чем эта хрупкая никчемная вещичка. Но на безрыбье и рак рыба, и потому Петр, не имея под рукой ничего лучшего, стиснув пилку зубами, чтобы не потерять еще раз, придвинул койку к тюремному окошечку и взобрался на нее.
Оконце камеры, такое узкое, что скорее заслуживало быть названным щелью или бойницею, было зарешечено четырьмя железными, прочными прутьями; два из них были укреплены горизонтально, а два вертикально.
Таким образом, нужно было сделать восемь поперечных разрезов: один слева внизу, другой справа внизу, третий слева наверху, четвертый справа наверху, пятый наверху с левой стороны, шестой внизу с левой стороны, и, наконец, седьмой наверху уже с правой стороны, и восьмой внизу с правой стороны, — итак, восемь, не больше и не меньше. И Петр, сжав свою миниатюрную пилку большим и указательным пальцами обеих рук, пустился в неравный бой с первым из вертикальных прутьев, внизу слева, отступив почти на три пальца от нижнего края окна, чтобы после удаления решетки остался кусок прута, куда можно было бы привязать веревку и по ней спуститься вниз.
Вопрос, откуда он эту весьма желательную веревку возьмет, его не занимал, поскольку, как уже было отмечено, то, что он намеревался осуществить, относилось к области чуда, а чудеса, как известно, не совершаются без маленькой хотя бы крупицы счастья; чудо, подобно Философскому хлысту, который способствует превращению обычного свинца в чистое золото, — может все неудачи вдруг превратить в успех, а страдающего от мороза вывести на солнцепек. Но даже величайшее счастье, которое привалило бы Петру, не избавило бы его от необходимости перепилить решетку, символ несвободы, плод человеческого разума, аналогии которому нет в природе: Петр пилил и пилил, не ломая себе голову над тем, что будет дальше.
Разнообразные звуки вокруг башни сливались в гул — шумела река, протекавшая внизу, хлопали крыльями ночные птицы или летучие мыши, которые любят кружить около подобных мрачных возвышений; вдали, под бренчание какого-то струнного инструмента, молодой мужской голос пел протяжную и трогательную серенаду. Месяц светил в полную силу, так что Петр без труда мог видеть, насколько продвинулась его работа, вернее, насколько она не продвинулась, потому что зубчики пилки своим упрямым царапаньем только скользили по поверхности железа: прошел уже час, а может, и больше, прежде чем на пруте появился надрез такой глубины, что эти крохотные зубцы погрузились в него; оба указательных пальца Петра были ободраны в кровь, а большие стерты, металлическая же полоска, вернее полосочка, стала горячей, раскалилась чуть не докрасна. Со лба Петра струился пот, застилая ему глаза. Когда же башенные часы с убийственным спокойствием неотвратимо пробили полночь, первый прорез, после которого надо было сделать еще семь таких же, был распилен на одну пятую, в лучшем случае на одну четвертую толщины прута. И на самом деле, как можно было говорить о чуде, если пока все происходило так обычно и естественно — ведь до сих пор Петр не совершил ничего, что выходило бы за рамки обычных человеческих возможностей, и результат его усилий не мог быть иным, как только никчемным, хуже, чем никчемным, потому что, когда рассвело и рогатая тень костела пролегла чуть ли не до самой реки, которая ожила от шума дневных забот, скрипа причальных воротов и протяжных голосов лодочников, Петр, окончательно обессилевший от непрерывного ночного напряжения и полной безнадежности, с ужасом заметил, что пилка скользит в надрезе все более гладко и безрезультатно, зубцы ее укорачиваются и пропадают, пока наконец они не сточились совсем: пилка, выражаясь словами древних схоластов, изменила свою сущность, ибо перестала быть пилкой, превратившись в нелепую бесполезную полоску металла, годную в лучшем случае для укрепления стоячего воротника.
Это был удар, который напрочь сокрушил решимость Петра сопротивляться. Отбросив то, что еще недавно было его орудием и единственной надеждой, и просто не зная уж, что предпринять, он поставил койку на прежнее место и сел на нее. Итак, теперь остается только смириться с тем, что его отведут на допрос и пытки. Не исключено, что он перенесет все страдания, выражаясь словами его отца, «терпеливо и с достоинством», но что в этом проку, если тягостные допросы классически начинаются с того, что узника вздергивают на дыбу, то есть выворачивают плечевые суставы, так что человеку уже никогда не стать тем, кем он был до этого, потому что руки уже до самой смерти не будут служить ему, как служили раньше. Ах, каррамба Страмба, merde и Donnerwetter; мастер Шютце рассказывал ему о побеге Бенвенуто Челлини из замка Сант-Анджело — вон он, напротив — как о чем-то необыкновенном и героическом; какое же тут геройство? Знаменитый Бенвенуто Челлини, — ему-то ничего не стоило бежать! Ведь у него под рукой было все, что необходимо для побега: инструменты, с помощью которых он вытаскивал из дверных косяков гвозди, воск для изготовления фальшивых гвоздей — ими он заменял вырванные, чтобы замаскировать образовавшиеся отверстия; у него были даже слуги, доставлявшие простыни, чтобы маэстро разрезал их на длинные полосы, — значит, у него были и ножницы, — и сплетал из них веревки; странно, зачем он утруждал себя уничтожением простыней, почему сразу не приказал принести ему удобную веревочную лесенку; напротив, у Петра, как это со всей очевидностью обнаружилось при дневном свете, в камере оказались только охапка слежавшейся соломы да грубая конская попона — и ни одной простыни.
Удрученный этими обстоятельствами, Петр растянулся на койке, чтобы за неимением лучшего — может быть, последний раз в жизни — поспать хоть немного; и с этой минуты все, как по волшебству, пошло по-другому.
Почувствовав под спиной что-то твердое, Петр тут же запустил руку в солому, чтобы убрать мешающий предмет, и вытащил туго смотанный клубок веревки толщиной в мизинец, с завязанными по всей длине узлами, чтобы по ним удобнее было спускаться. Сердце у Петра забилось быстро-быстро; блуждающим взором оглядев свою камеру, где уже стало совсем светло, в поисках чего-нибудь подходящего, что надлежащим образом позволило бы ему употребить веревку, посланную небесами, и использовать ее по назначению, к примеру, спуститься через выщербленное отверстие в стене, вентиляционную трубу или по чему-нибудь еще, куда мог бы протиснуться только худощавый молодой человек, он вдруг увидел на полу солидную, шириной чуть ли не в два пальца и в десять пальцев длиной, с изогнутыми, остро заточенными зубцами, пилку.
